Уж куплены кольца и платье (красоты небесной, хотя и не очень-то дорогое). Свадебные приготовления, ранее безапелляционно относимые Маргаритой к предрассудкам и пережиткам прошлого, теперь полностью поглотили ее.
В городе со дня на день появятся Алиса и тетушка.
И смирившаяся Елизавета Алексеевна. Маргарита чувствовала, что сможет с ней подружиться.
Николай Петрович в приятных хлопотах дочери никакого участия не принимал. Было не до того. Грешным делом мало-мальский покой потерял. Нет-нет, да косанет взглядом: не располнела ли любимая дочь животом. Для эксперимента (как-никак ученый человек) специально на стол трехлитровую банку с огурцами ставил – посмотреть, не потянется ли за солененьким. Думал: с этой влюбленной дурочки станется!
Иван решил сразу после свадьбы переехать на одну из дач на набережной – там попросторнее. Будущий тесть, однако, ни минуты не сомневался, что своенравный Иноземцев мигрирует подальше от надоедливого родственника, дабы ограничить его влияние на свою жену. И на себя. А разве такому зятю что-нибудь поперек скажешь? Все равно как о стену горох.
Возможно, в этом конкретном случае умозаключение Николая Петровича не было лишено определенного смысла.
Наступил Чистый Четверг. День в календаре особенный. И грустный, конечно же. Погода установилась под стать – серая, скучная. За окном капает – будто кто-то тихонечко слезы роняет.
Дуся с самого утра сама не своя, словно подменили. Ходит смурная, обиженная, ни с кем не разговаривает. А дело тут вот в чем. Утром по своему обыкновению возилась на кухне и вдруг как закричит дурным голосом: «Аминь, аминь, рассыпься». Маргарита и Николай Петрович от этого крика не на шутку перепугались, а Дуся в свое оправдание упорно твердила, что выглянула в окно и встретилась глазами со страшным чудищем. Вроде как человек, а глаза звериные. Лицом определенно подлый. И высоченный: на такого как взглянешь, так шапка назад повалится. Дуся плакала, причитала: «Видать, бес пожаловал. А ведь он силен: и горами качает, а людьми, как вениками, трясет».
Маргарита на это только рассмеялась, а Николай Петрович презрительно фыркнул и удалился. Но перед тем в сердцах сказал обидное. «Порожняя, – говорит, – у тебя, Дуська, голова». Потому-то, собственно, она губы надула и впала в полнейшее уныние. Не помогло даже то, что Маргарита ласково погладила по голове и поцеловала в щеку. Временами, убедившись, что ее никто не видит, Дуся тихонечко всхлипывала. Кому такие напрасные упреки терпеть приятно! Не каменная ведь!
Хоть и сочувствовала Маргарита бедной страдалице, но времени на уныние у нее не было совершенно. Следуя сбивчивым инструкциям Дуси (которые в этот день приходилось вытаскивать буквально клещами), испекла пасхальные куличи. Самый лучший – специально для милого Вани. Посмотрела на колечко с капелькой бирюзы, а затем по какой-то неведомой прихоти задумала поставить Ванин кулич на подоконник. Отодвинула белую льняную занавеску, украшенную искусной зареченской вышивальщицей сказочными птицами, и затем, как уже было заведено, потянулась взглядом к заветному, манящему окну дальней дачи. Увидев, что шторы в комнате-аквариуме плотно задернуты, Маргарита не на шутку перепугалась. Нет, в чувствах Вани она нисколько не сомневалась: ей было ясно, что он ни за что на свете не будет отгораживаться от нее.
Тогда в чем же дело?
Накинув на плечи ярко-синюю индийскую шаль, подарок тетушки, и зачем-то захватив с собой Ванин кулич, побежала к дальней даче. У крыльца стоял новенький черный Range Rover.
Широко распахнув дверь, вбежала в дом. Не замечая ничего на своем пути, устремилась в комнату-аквариум.
Милый Ваня лежал на полу, как-то неестественно согнувшись, голова его была в крови, губа разбита. В то же мгновение она была уже рядом с ним, пытаясь поднять его, рыдая и причитая. Самообладание вернулось к ней, когда выросший как из-под земли чернявый мужик попытался оттащить ее от Иноземцева.
– Отпусти ее, – неожиданно рядом прозвучал голос мягкий и доброжелательный. На ее плечо опустилась сухая рука пожилого человека.
Рука, украшенная часами Omega Seamaster.
Маргарита подняла глаза. Рядом с ней, смущенно улыбаясь, стоял Дмитрий Иванович Цариотов.
– Успокойся, Рита. Не впадай в истерику. Тебе никто не угрожает. И с тобой, и с Ваней все будет хорошо. Я здесь, чтобы спасти его. Ему просто нужно подписать бумаги.
Внезапно потеряв всякий интерес к Маргарите, он наклонился к Ивану:
– Если себя не жалеешь, то пожалей хотя бы ее. Представь, что они с ней сделают. Изуродуют ведь, жизнь поломают. А так – уедете вместе отсюда и будете жить долго и счастливо. Кучу детишек нарожаете. Не стоит все это богатство твоей и ее жизни… И жизни детишек ваших.
Маргарита не дала Цариотову договорить:
– Какое же зло сделал он вам? За что? Как вы могли? Как вы могли предать – вот так запросто, без угрызений совести? А я-то радовалась, что вы все время рядом с Ваней, не отходите от него ни на шаг. Сколько они вам пообещали? Почем нынче предательство? – голос ее звучал уверенно и звонко, как валдайский колокольчик.
Но слова ее особого впечатления на Цариотова не произвели. Он хмуро молчал, дергая редкую седую бородку. Как будто вспомнив о чем-то, ухмыльнулся и тихо-тихо проговорил:
– Я не охранник ему. Был бы попрозорливее, нанял бы себе охрану. А коли угодил в яму, то сам виноват. Надо быть аккуратнее. Уже большой мальчик.
Пристально посмотрев на Маргариту и смерив ее взглядом ненавистным и презрительным, продолжил, понизив голос:
– Ты не знаешь, что такое бедность. Видишь ли, Риточка, бедность не порок, а величайшее свинство. Правда гроша ломаного не стоит, если на кону то, что тебе дороже всего. Должен же я после себя оставить что-то своим детям… Коль скоро я не смог стать им хорошим родителем. Как говорится, «сосед ученый Галилея был не глупее Галилея, он знал, что вертится земля, но у него была семья».
Цариотов цитировал Евтушенко с выражением, пафосно, самозабвенно. Развить тему в поэтическом ключе не позволил вновь возникший чернявый мужик. Он подошел к Маргарите и больно сжал плечо.
От его прикосновения силы ее словно утроились. Повернувшись, она вцепилась зубами в его жилистую руку, а когда он ослабил хватку, накинула ему на голову шаль, рванулась к окну-аквариуму и, отдернув штору, бросила в него стоявший рядом стул.
Во все стороны полетело разбитое стекло, а эхо разнесло по долине отчаянный женский крик, отзываясь от окон и откуда-то сверху, с крыш.
Кто-то налетел на нее сзади, схватил большой красной рукой за шею и начал душить. Все почернело, закачалось в глазах. Она почувствовала, что пол начал колебаться, проваливаться под ногами. Но продолжала кричать – последними остатками голоса – даже тогда, когда начала понимать, что ее голос уже не звучит, а как-то странно хрипит, вздрагивает и рвется.
– Рот зажимай ей, гадюке подколодной. Рот зажимай. – Чувствовалось, что Цариотов утратил свое былое спокойствие и разнервничался.
Прав был Шекспир: ад пуст, все дьяволы здесь.
События дальше развивались самым невероятным образом. На крик о помощи с дальней дачи сбежались едва ли не все жители Нагорной Слободы. На ходу вооружались, чем могли: кто топором, кто вилами, кто метлой.
Столь быстро образовавшаяся густая толпа людей имела форму клина, острием ее был Разин, и над его тымаком торчала огромных размеров самоварная труба.
И еще толпа походила на черную птицу – летящую, широко раскинув свои крылья, а Разин был ее клювом… И эту толпу уже ничто не могло остановить, когда в воздухе задрожал его громовой голос:
Вы жертвою пали… —
запел он.
В борьбе… роковой…
Никто из напавших на Иноземцева, а их оказалось трое, не считая примкнувшего к ним Цариотова, уйти не сумел, и, если бы не прибывшая вовремя милиция, забили бы их до смерти.
Единственным человеком, безучастным к поимке преступников, была Маргарита. Она молча сидела на полу, прижимая к себе милого Ваню и укачивая его, как маленького ребенка. Взгляд ее был неподвижен, по щекам текли слезы. Когда Иноземцева увезли в больницу, она продолжала сидеть на полу, причитая, раскачиваясь и плача.
Дуся, прибежавшая на помощь одной из первых, пыталась ее успокоить, гладила по волосам, говорила теплые слова. Но слова эти не доходили до сознания Маргариты, она не понимала их.