— Сейчас это не имеет значения.
— Нет. Имеет. Я знаю, что ты мне соврал.
— В чем?
— В том, что ты мне поверил. А на деле ты просто узнал, что нашу свадьбу подстроил Сашка с Кирой.
— И? Что это меняет?
— Как, что? Ты до последнего верил в то, что я заманила тебя в ловушку!
— Послушай, не думаю, что тебе стоит так нервничать…
— Я хочу знать. Только, пожалуйста, не обманывай меня сейчас… Это важно.
Стискиваю зубы и прибавив газу, перестраиваюсь в правый ряд. Отрывисто киваю.
— Спрашивай.
— Когда ты узнал, что я беременна… О чем ты первым делом подумал? Ты… решил, что и тут я все подстроила тоже?
Притормаживаю на светофоре. Оборачиваюсь к жене. Такой несчастной и подавленной. И молчу. Потому что, если дам себе волю — просто наору на нее. Наору за такие мысли. А это меньшее из того, что ей сейчас надо. Глупая! Двинутая на всю голову! И такая родная, что у меня при взгляде на нее все внутри сжимается…
— Если я потеряю ребенка… — всхлипывает, зло вытирает глаза и отворачивается к окну, нервно постукивая пальцами по обшивке салона.
— Ты его не потеряешь.
— Надеюсь! — оборачивается, хлещет волосами себя по щекам. — Но если вдруг… если вдруг я потеряю ребенка… останется ли хоть что-то, что будет нас связывать? Захочешь ли ты быть со мной? Просто потому, что я — это я. Просто потому, что ты…
— Я люблю тебя.
— Да… — кивает Татка и тут же удивленно открывает рот: — Ч-что?
— Я останусь с тобой. И буду с тобой всегда. Что бы ни случилось. И через какие бы испытания нам ни пришлось пройти. Просто потому, что я люблю тебя. Люблю так сильно, что не представляю даже, как жил без тебя, чем… жил? Зачем это вообще все было. Не знаю…
В наш диалог бесцеремонно врываются оглушительно-громкие сигналы машин. Татка вздрагивает всем телом. Всхлипывает. Зажимает ладонью рот. А сзади все сигналят, и сигналят, и мне, наверное, нужно ехать… Перевожу взгляд на дорогу, нащупываю ее ладонь и прижимаю ее прохладные пальцы к своей колючей щеке.
— Ты же не говоришь мне это все только потому, что я об этом мечтала?
— А ты мечтала? — трусь лицом о ее ладонь.
— О, да! Сколько лет…
— Тогда уже, может быть, скажешь мне?
— Что именно?
— Что ты меня тоже любишь! А то я уже начинаю волноваться…
Татка смеется сквозь слезы. Тянет на себя наши переплетенные руки и, осторожно касаясь губами костяшек на моих пальцах, шепчет:
— Очень, очень люблю…
Глава 25
Клим
Поверить не могу. Меня просто выгнали из больницы! Обычной, ничем не примечательной унылой районной гинекологии. В нормальную частную клинику, из которой меня уж точно не посмели бы выставить, Татка ехать категорически отказалась. А я бы, в другой раз, может быть, и поспорил с ней, но, черт! Кто вообще спорит с любимой женщиной? Любимой беременной женщиной? Не знаю, есть ли такие, но я уж точно к ним не отношусь. Я подкаблучник — и мне это нравится. Тем более что и аргументы у Татки железные — своему врачу она доверяет. А это немаловажно, не то, чтобы я в этом что-нибудь понимал…
Зажмуриваюсь и медленно выдыхаю. Раз за разом повторяю, как мантру, что все будет хорошо. Это нам даже Нина Давидовна подтвердила, когда провела осмотр и взяла у Татки все необходимые анализы. Пора бы и мне уже успокоиться. Но почему-то все равно тревожно. Ведь зачем-то мою жену оставили в той больнице! И пусть она мне сто раз объяснила, что это банальная перестраховка, я все равно на взводе. Без неё все не так… Без нее даже домой не хочется. А тут еще мимо пролетают знакомые многоэтажки. Да и повод заехать к Сашке тоже имеется. Я ему по гроб жизни обязан. Недолго думая, я сворачиваю во дворы.
В захудалом магазине у дома выбор алкоголя на удивление богатый. Наверное, это единственный отдел, позволяющий ему держаться на плаву. Беру бутылку самого лучшего здесь коньяка, иду на кассу, где, подперев пухлую щеку кулаком, сидит угрожающего вида тетка.
— Восемь часов!
— И что? — теряюсь.
— Продажа алкоголя после двадцати ноль-ноль запрещена законом.
— Что, правда? А если в порядке исключения? Ну, очень надо…
— Трубы горят? — щурит густо подведенные синим глаза.
— Нет. У меня жена в больнице…
— А у тебя, значит, праздник?!
— Да почему же праздник? Наоборот. С горя, вот…
Нет, ну, не могу же я заявиться в гости к брату с пустыми руками? Тем более что разговор нам предстоит еще тот.
— Толкаешь меня на преступление! Хоть из продуктов чего возьми… На закуску.
Вот это маркетинг, я понимаю! Отчего-то улыбаясь, возвращаюсь к прилавку. Беру палку колбасы, сырную нарезку, банку шпротов, которые вообще не помню, когда в последний раз ел, апельсины и шоколадку, в общем — полный набор. Обнаглев в край, к одной бутылке коньяка добавляю вторую. Продавщица многозначительно хмыкает.
Когда я заявляюсь к Сашке, тот выглядит удивленным. Наверное, потому что я не часто приезжал к нему просто так. Фактически я и был в их с Кирой квартире раза два. Или три… И права Татка — это неправильно.
— У вас все в порядке? — хмурится Сашка, забирая из моих рук пакет, отчего бутылки весело звякают.
— С Таткой и малышом все хорошо? — присоединяется к допросу Кира.
— А вы… — удивленно открываю рот, — откуда уже все знаете?
— Это я сказала. Не надо было, да?
Оборачиваюсь на голос сестры и неожиданно для себя встречаюсь взглядом со стоящим у нее за спиной отцом. Интересно, что это у них тут за слет? По какому поводу?
— Ты знаешь, как я тебя люблю, Клим, но, клянусь, если ты обидел Татку, я тебя… я тебе… голову оторву! Выклюю печень, а кишки выброшу бездомным собакам!
Я замираю с повисшей на носке туфлей и, открыв рот, кошусь на свою раньше казавшуюся милой невестку. И ведь ее кровожадной угрозой впечатлен не только я один. Вытянувшиеся лица Сашки, отца и Ники выглядят довольно забавно.
— Буду иметь в виду. На случай, если когда-то решусь обидеть жену, — улыбаюсь на все тридцать два, стаскиваю, наконец, обувь и, приобняв невестку, звонко целую ту в нос. — Спасибо тебе! И тебе… — оборачиваюсь к брату.
— Это за что же?
— За то, что поняли раньше меня то, что мне самому уже давно бы следовало осознать.
— Ну, наконец-то! — запрокинул голову к потолку отец. — Мы уж было думали, что ты безнадежен.
— Еще бы мы не думали! Двадцать лет не замечать то, что у тебя под носом, — воинственно подбоченивается Кира, от чего ткань платья на ее животе натягивается, и становится заметно, что он уже немного подрос. Интересно, а когда у Татки такой же будет?
— Ага… — бормочу я, а потом осекаюсь. — Какие еще двадцать лет? Ты о чем?
Веду взглядом от невестки к брату, от брата к отцу… И ничего… абсолютно ничего не понимаю.
— О боже, мы все же переоценили его сообразительность, — прикладывает к губам ладошку Кира.
— Похоже на то, — хмурится брат.
— Ты что… ты правда до сих пор ничегошеньки не понял?! — открывает рот сестра, а отец недоверчиво качает головой из стороны в сторону:
— Абсолютно.
Отчего-то начинаю нервничать.
— Вы не можете утверждать, что Татка любит меня двадцать лет. — Брови всех присутствующих изумленно взмывают вверх. Как будто они отрепетировали это движение. — Что? Почему вы все на меня так смотрите?
— Ждем, когда до тебя дойдет. Хотим увидеть реакцию.
— Нет! Вы спятили! Такого не может быть. Никто не может любить двадцать лет и…
Замолкаю. Не могу продолжить. И они тоже молчат. Молчат и… смотрят. Смотрят и молчат.
Ну, нет… Такого не может быть. Повторяю про себя, как дурак. Ведь правда… Не может! Никто не станет любить тебя столько лет и ничего… абсолютно ничего не требовать взамен. Так не бывает. Я опускаюсь на тумбочку у двери и растираю грудь, в которой болит. В памяти всплывает наш недавний разговор с Таткой:
— Ты же не говоришь мне это все только потому, что я об этом мечтала?
— А ты мечтала?