Виконт осторожно опустился подле нее на кровать, и матрас прогнулся под тяжестью огромного тела. Дейн был в заляпанной рубашке и грязных брюках. Волосы его рассыпались по плечам, на лице пролегли усталые морщинки. В общем, выглядел он совершенно бесподобно.

У Оливии на глаза навернулись глупые слезы. Почему в мире все так несправедливо? Вот он, по уши в грязи, ведет себя как последний негодяй, но при этом выглядит изумительно. А она, отмытая до блеска, преданная и искренняя, страшна как смертный грех.

– Уходи, – беззвучно прошептала она.

Гринли обхватил руками согнутую в колене ногу, сцепив пальцы в замок.

– Не могу. Мне надо узнать, что произошло.

– Ты бросил меня на произвол судьбы.

Как ей хотелось прокричать эти слова! Но она могла лишь беззвучно открывать рот.

Он кивнул:

– Да. Прости, что подумал о тебе плохо. Я, конечно, не рассчитываю, что ты примешь извинения прямо сейчас…

Оливия выгнула бровь.

– Если вообще приму.

Видимо, он и это понял, потому что кивнул:

– Спору нет, это твое право. – Виконт слегка наклонил голову набок, и взгляд его потеплел. – Не могу выразить, как я рад, что ты не сбежала…

В его лицо врезалась подушка. Отшвырнув ее от себя, Дейн раздраженно посмотрел на жену:

– Что…

Оливия сделала знак Петти, нетерпеливо тыча пальцем на письменный стол. Хвала Петти, потому что та тотчас ее поняла.

– А! Сейчас, миледи! – Через минуту камеристка вернулась с бумагой и карандашом. – Я подумала, карандашом вам будет сподручнее, миледи.

Оливия вытянула правую руку, и Петти бросилась распутывать нелепый клубок бинтов. Когда перевязанные пальцы Оливии были частично освобождены из плена, она принялась писать. Писать исступленно, с силой вдавливая карандаш в бумагу, размашистым, корявым почерком.

Она швырнула листок в Дейна. Он взял его и прочитал вслух:

– «По-твоему, лучшебыя, раненая, валяласьнеизвестно гдеприсмерти, чемжилаиздравствовала, носдругим?»

Он в замешательстве поднял на нее взгляд:

– Ну… да… то есть нет… Конечно, нет! Но…

Она снова написала. И снова швырнула в него листок.

–«Нода», – прочел он вслух, хотя не следовало бы. – «Уходи. Тыбольшемненелюб».

Как сквозь сон Дейн услышал, что Петти вдруг резко повернулась и вышла из комнаты. Он смотрел на безжизненное лицо Оливии. Отчаяние захлестнуло его. С самого начала он был несправедлив к своей милой Оливии.

А теперь он ее терял. Дейн знал это, чувствовал сердцем, в то время как она смотрела на него в упор. И в глазах ее была не просто грусть, не просто печаль. Ее глаза говорили, что все кончено. Конец их отношениям, конец всем былым надеждам.

Слова душили его. Слова, которые ему не суждено было произнести вслух. Между ними стояла истина – тайна, которую нельзя было разглашать. Сведения, которые только поставят их всех под угрозу…

И все-таки он заговорил:

– Оливия… ты должна кое-что понять. Да, я не желал тебе доверять, но на то есть своя причина… Я не вправе доверять никому, кроме нескольких избранных людей… Мне не следует этого говорить…

Она что-то нацарапала.

– «Тогданеговори. Еслитытакмаломневеришь, тоне говори».

Он в изумлении поднял на нее глаза. Оливия встретила его взгляд, и Дейн обмер. На него смотрели не глаза Оливии. То были глаза женщины, которая ни во что и ни в кого не верила. Должно быть, потрясение выразилось на его лице, потому что она засмеялась. Засмеялась таким резким, хриплым, горьким смехом.

«Всеотменячто-тоскрывают, всеноровятиспользовать менявсвоихцелях, вседуютвсвоидудкииждут, чтоябуду плясатьподних». Похоже, она без труда выражала свои мысли на бумаге. «Мнетыникаплинедоверяешь. Аотменятребуешьдоверия?»

Она уйдет от него, и поделом. Но даже сейчас Гринли не мог полностью отбросить сомнения.

«Высовершилиошибку, милорд. Нояусталазанеерасплачиваться. Ятолькоиделала, чтостараласьугодитьтебе, нотакинепреуспелавэтом. Тебеугодитьневозможно. Откровенноговоря, уменябольшенетсилподтебяподлаживаться. Такчто, сделаймилость, ничегомненеговори. Ине взваливайнамоиплечиновуюношуизсвоихневыполнимыхтребований».

Дейн сидел на кровати всего в нескольких дюймах от жены, сжимая в руках ворохи листков, пропитанных ее болью. Он не осмеливался снова встретиться с ней взглядом.

Что он с ней сделал? Вытянул из нее всю душу, высосал все великодушие, любовь и ласку, а потом как ни в чем не бывало заявил, что ему и этого мало. Мало доказательств, мало свидетельств, мало подтверждений тому, что она достаточно хороша для него. Она пошла со своей болью к Маркусу, а он обвинил ее. Она нашла себе друга в лице принца-регента, а он подумал о ней самое худшее.

Она сделала для него то, на что не отваживалась ни одна женщина, а он заподозрил ее в предательстве.

Она даже попыталась сама вернуть предателя, а он отверг ее, безжалостно вычеркнув из своей жизни.

«Ее родители сознались в заговоре. Оливия должна была опутать тебя своими чарами. Ты обязан ее допросить».

Он закрыл глаза, силясь заглушить недоверие, которое по-прежнему жило в его душе. Впрочем, не исключено, что всеми поступками Оливии двигало желание заставить его отбросить все, чем он жил, променяв свои принципы на любовь.

Любовь.

Он резко встал, словно для него находиться рядом с ней было все равно, что сидеть на раскаленных углях.

– Не буду больше вам докучать, миледи.

Неужели этот натянутый, звенящий голос принадлежит ему? Виконт заставил себя посмотреть на Оливию. Ее голова лежала на подушках. Глаза были закрыты, но, судя по напряженному виду, она не спала, а просто ждала, когда он уйдет.

И он смилостивился, тихо затворив дверь в комнату, где молча лежало его личное проклятие.


Оливия обессиленно обмякла, услышав щелчок дверного замка, затем осторожно перекатилась на живот и сунула руку под матрац. Там был дневник.

Пальцы, сжимавшие карандаш, мучительно ныли, но она усилием воли сосредоточила взгляд на пустой странице.

«Всетовремя, покаонбылвкомнате, частьменясгорала отжеланияброситьсяемунашеюивыплакатьвсесвоистрахиимечты. Ятакеголюблю…»

Карандаш дрогнул в ее руке. Беда в том, что она начала понимать: мужчины, которого она полюбила, никогда не существовало на самом деле. Она придумала его, задурила себе голову фантазиями о доблестном рыцаре, который всю жизнь будет ее любить, носить на руках и никогда не предаст.

Что за нелепая мысль! Мир – это юдоль скорби. В мире нет никакой вечной любви.

Она была глупым ребенком, а глупые дети обычно верят в волшебные сказки. Оливия чувствовала, как холодная и ничем не приукрашенная действительность вливается в ее душу, ожесточая и обращая прежние ее призрачные грезы в силу и решительность.

Оливия захлопнула дневник и швырнула его через всю спальню, стараясь вычеркнуть из памяти свое прошлое, но промахнулась. Книжица пролетела мимо огня, ударилась о каминную полку и завалилась в дальний угол. Долой с ее глаз!

«Янебессильна. Янепринцесса, запертаявбашне. Я – ледиГринли!»

Тут дверь отворилась, и в комнату вошел доктор с саквояжем в руке.


Дейн забрал бренди.

Он был в комнате напротив и мерил шагами пол. Ее хриплые крики были настолько слабы, что едва проникали сквозь толстенную дверь, однако каждый из них вонзался в его сердце, точно меч.

Виконт остановился, прижавшисьлбом к прохладному дереву. Еще одного крика ему не вынести, подумал он, но тут же презрительно усмехнулся своему эгоизму. Ведь это не у него ковырялись в ноге ножом, разве не так?

Но крики вдруг прекратились. От этого он еще больше встревожился. Почему она замолкла? Доктор извлек пулю? Или она?..

Дверь перед его носом открылась. На пороге стоял доктор. В сюртуке, шляпе, с застегнутым саквояжем, он явно собирался уходить.

– Пулю я вынул, а последствия сотрясения постепенно сходят на нет. Ее сиятельство поправится, – бодро отрапортовал он. – Если, конечно, не заболеет лихорадкой и не умрет.

Дейн таращился на доктора. Тот энергично кивнул и прошел мимо. Вероятно, доктора стояли особняком на общественной лестнице. Они прекрасно сознавали, что без них не обойтись, и редко выказывали должное почтение знати.

Тут до сознания Дейна дошли слова врача: «Оливия поправится». И через мгновение: «Лихорадка».