Барбара Брэдфорд - Все впереди

Я почувствовала его улыбающиеся губы на моей щеке и поняла, что он доволен моим ответом.

— Позволь мне любить тебя, — произнес он, зарывшись лицом в мои волосы и лаская мою щеку. Затем он немного нетерпеливо дотронулся до бретельки ночной рубашки. — Сними это, любимая, пожалуйста.

Пока я снимала через голову короткую шелковую ночную рубашку, бросив ее около кровати, он встал с постели, скинул пижаму и через мгновение снова был рядом со мной, взяв меня в свои руки, склонившись надо мной и ища мои губы своими.

Он целовал меня снова и снова, губы его скользили от моих губ к глазам, носу и лбу, потом вниз, к ямочке на шее. Он гладил мои плечи и грудь с бесконечной нежностью в каждом движении, затем принялся целовать соски, а его руки скользнули к моим бедрам. Мгновение спустя его палец добрался до самой сокровенной моей сердцевины, и он стал меня умело и осторожно ласкать, и я внезапно почувствовала, как тепло стало распространяться во мне.

Вздохнув, я пошевелилась в его руках, выгнула тело, прижавшись к нему потеснее; страстное стремление быть с ним заслонило все в моей душе. Я обвила его шею руками, и в это время он снова начал целовать меня в губы с возрастающей страстью. И я поняла, что он хочет меня так же сильно, как я его. У нас так всегда было; за годы нашей супружеской жизни наша страсть друг к другу не слабела.

Теперь мы были готовы друг к другу, и я встретила его страсть с огромным пылом, выгнувшись, тесно прижавшись к нему, когда он входил в меня. В то же мгновение мы нашли наш собственный ритм, двигаясь вместе со все возрастающим возбуждением.

Внезапно Эндрю резко остановился.

Я открыла глаза и взглянула в лицо мужа, которое было совсем рядом. Его руки охватывали меня с обеих сторон, и он неподвижно держал свое тело надо мной. Он долго вглядывался в мое лицо.

Глаза Эндрю были ярко-голубыми, такими голубыми, что они почти ослепили меня, и так мы смотрели друг на друга, погрузив свой взгляд в глубину глаз другого; никто из нас не мог первым отвести своего взгляда. Было такое ощущение, будто мы глубоко проникли друг к другу в душу и слились, став одним целым.

Тишина казалась ощутимой. Он нарушил ее, сказав тихим и дрожащим от волнения голосом:

— Моя жена, моя любимая жена. Я люблю тебя, я всегда тебя любил и всегда буду любить.

— Ох, Эндрю, я тоже тебя люблю, — выдохнула я. — Навсегда.

Дотянувшись, я дотронулась до его лица, и моя любовь к нему выплеснулась наружу.

Слабая улыбка заиграла на его губах и сразу же пропала. Он придвинул свое лицо к моему, легко и нежно меня целуя. Его язык скользнул ко мне в рот, мой язык прижался к его, и мы испытали мгновение глубочайшей близости.

Меня словно внезапно наполнило жаром, пламя овладело мной.

— Я хочу тебя, — прошептала я.

— И я хочу тебя, — ответил он, и в слабом свете я увидела его взволнованное лицо и настойчивое желание в глазах.

Медленно, вначале очень нежно, Эндрю снова начал двигаться, потом все быстрее и быстрее. Наши движения стали почти яростными и неосознанными.

Я закрыла глаза, подхваченная волнами экстаза, возбужденная тем, что Эндрю мне нашептывал. Мы держали друг друга в объятиях, и я почувствовала первую резкую волну крайнего наслаждения, потом, задохнувшись, произнесла его имя.

Подобно вернувшемуся ко мне эху, я услышала произнесенное им мое имя, и мы безудержно устремились к восторженному оргазму, достигнув его одновременно.

Мы погасили лампы и лежали, потрясенные, в темноте, обняв друг друга. Я почувствовала себя усталой, удовлетворенной нашим потрясающим высвобождением сексуальной энергии, переполненной любовью к Эндрю. Он был всей моей жизнью, всем моим существованием. Я была так счастлива. Не было женщины счастливее меня.

Я прижалась к нему сильнее, повторяя изгибы его тела, слушая его ровное дыхание, думая с облегчением, что оно снова нормально. Во время нашей лихорадочной любви он так часто и тяжело дышал, потом словно начал задыхаться, и даже когда он уже в изнеможении лежал рядом со мной, его дыхание было крайне затрудненным.

Теперь же я спокойно сказала:

— У тебя было такое странное дыхание, мне стало даже тревожно.

— Почему, любимая?

— На одно мгновение мне показалось, что у тебя начинается сердечный приступ.

Он засмеялся:

— Не будь глупой. Я был просто слишком возбужден. Я думал, что могу взорваться. Говоря по правде, Мэл, мне кажется, сегодня ночью я не смогу тобой насытиться.

— Я этому рада, — пробормотала я. — Я чувствую то же самое.

— Я так и думал. — Он поцеловал меня в голову. — Ты счастлива?

— До экстаза и до бреда. — Я уткнулась в его грудь. — Ты был очень хорош.

— Лучше, чтобы я таким и был.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я не хочу, чтобы ты смотрела по сторонам, — сказал он, поддразнивая меня, и снова засмеялся.

— Никакой надежды на это, мистер Кесуик!

Он сильнее сжал руки вокруг меня.

— О, Мэл, моя прекрасная жена, ты такое чудо, самое замечательное, что произошло со мной за всю жизнь. Я не знаю, что бы я без тебя делал.

— Тебе и не придется… Я буду с тобой до конца нашей жизни.

— Благодарю Бога за это. Послушай, ты думаешь, мы сегодня сделали ребенка?

— Надеюсь.

Я слегка откинула голову, чтобы посмотреть на него, но его лицо было неразличимо в полумраке. Выскользнув из его объятий, я потянулась вверх, пока моя голова не оказалась рядом с его на подушке. Я склонилась над ним, взяла его лицо в свои ладони и поцеловала.

Когда, наконец, мы отодвинулись друг от друга, я сказала с легкой улыбкой:

— Не беспокойся, если сегодня не вышло. Подумай о том удовольствии, которое мы получим, продолжая попытки.

Я сразу поняла, что моя мать собирается затеять со мной ссору. Я полагаю, что за многие годы у меня развилось особое чутье к ее настроению, и поэтому поняла, что этим утром оно было у нее не очень приятным.

Может быть, ее осанка, наклон головы, общая манера держаться — такие скованные, натянутые. Во всяком случае, все эти признаки дали мне понять, что она рвется в бой.

Я была полна решимости не реагировать — во всяком случае сегодня, четвертого июля. Я хотела, чтобы день был счастливым, беззаботным; в конце концов, это наш большой летний праздник. Ничто не сможет его испортить. Она была очень напряжена, когда я поздоровалась с ней на пороге, так что я сама должна была напрячься, чтобы поцеловать ее в щеку. Сегодня с ней придется трудно — я наблюдала все признаки этого.

— Я не понимаю, зачем ты назначила барбекю на такой ранний час? — начала она, когда вошла в дом. — Мне пришлось встать на рассвете, чтобы оказаться здесь.

— Час дня — это не слишком рано, мама, — сказала я спокойно, — и тебе не обязательно было приезжать в такую рань. — Я посмотрела на часы. — Только десять.

— Я хотела тебе помочь, — ответила она, прервав меня. — Разве я не стараюсь всегда тебе помогать, Мэллори?

— Да, ты стараешься, — быстро ответила я, желая умиротворить ее. Я взглянула на ее сумку: она ничего не сказала о том, что ночует, когда мы разговаривали вчера по телефону, и я надеялась, что это не входит в ее планы. — Что у тебя в сумке? — спросила я. — Ты остаешься на ночь?

— Нет-нет, конечно нет! — воскликнула она.

У нее был такой странный взгляд, что я подумала: неужели сама мысль об этом для нее так отвратительна? Однако я не сказала ни слова, посчитав, что было бы умнее промолчать.

Она продолжала:

— Но, в любом случае, спасибо, что спросила. У меня сегодня свидание за обедом. В городе. Так что я должна вернуться. А что касается сумки, то в ней у меня одежда на смену. Для барбекю. Я так измялась по дороге сюда. — Она поглядела на свои черные габардиновые брюки. — О Боже мой! — воскликнула она. — Я надеюсь, эта собака не запачкает меня своими волосами.

Трикси дружелюбно прыгала возле ее ног. Подавив внезапную вспышку раздражения в адрес собственной матери, я машинально нагнулась к собаке и взяла ее на руки.

— Бишон-фриз не линяет, мама, — сказал я как можно ровнее, сделав над собой огромное усилие.