Барбара Брэдфорд - Все впереди

— Ох, Мэл, что угодно, что угодно.

— Вы пойдете в нашу квартиру? Мне надо выбрать… выбрать… их одежду… одежду, которую на них наденут… в которой они будут лежать в гробах. — Мне наконец удалось это произнести; ужас снова охватил меня, вернее, он и не оставлял меня последние сорок восемь часов, то усиливаясь, то притупляясь.

— Конечно, я пойду, — сказала Диана сдавленным голосом, который неожиданно прозвучал устало, как будто он принадлежал старухе.

Внезапно она, не сказав больше ни слова, вскочила и выбежала из комнаты, и я понимала, что ей с трудом удается держать себя в руках.

Я точно знала, как она себя чувствует.

Я откинулась назад на диване и задумалась о моей жизни и о том, что она теперь бесповоротно разрушена.

«Индейские лужайки», январь 1989

Я была одна.

Мой муж умер.

Мои дети умерли.

Моя маленькая собачка Трикси умерла.

Я тоже должна умереть.

И я тоже умерла бы, если бы в тот уик-энд в декабре я поехала вместе с ними в «Индейские лужайки». Но я осталась в городе, чтобы устроить прием в честь Элис Манро, и поэтому я осталась жива.

Я не хотела оставаться живой. Я не понимала, ради чего стоило теперь жить, не было причины длить существование.

Жизнь без Эндрю не имела смысла.

Жизнь без моих детей не имела смысла.

Я не знала, что делать без них, я не знала, как справляться с ежедневным существованием, для чего функционировать.

Мне казалось, что я брожу, подобно зомби, делаю все автоматически, наизусть. Я вставала по утрам, принимала душ, одевалась и выпивала чашку кофе или чаю. Я застилала постель и делала домашние дела, помогая Норе, как всегда раньше.

Иногда я навещала Анну и лошадей в конюшне; я разговаривала по телефону с мамой и с Сэрой. Несколько раз в неделю я звонила Диане, или она звонила мне, и мой отец звонил мне чаще, чем когда-либо раньше.

Но по большей части я ничего не делала. У меня не было ни сил, ни желания, я погрузилась в апатию.

Иногда я заходила в свой маленький кабинет в глубине дома, где я сижу и сейчас, и пыталась ответить хотя бы на некоторые сочувственные письма, которые получила. Их были сотни, но я могла осилить лишь немногие — они так бередили мое горе.

Часто я сидела наверху в моей маленькой гостиной, думая об Эндрю, Лиссе и Джейми, тоскуя по ним и по Трикси. Мой маленький пес был моим верным товарищем еще с тех пор, когда у меня не родились дети; Трикси всегда ходила за мной по пятам, следовала за мной повсюду.

Я не могла понять, почему этот ужас произошел с нами. Что мы сделали, чтобы заслужить такое? Почему Господь допустил, чтобы они все были убиты? Неужели я сделала что-то, что Его оскорбило? Неужели мы все сделали что-то дурное? Что-то, что Ему не понравилось?

Или, может быть, Бога нет?

И только одно зло есть на земле?

Зло — это человеческое изобретение, не Божье. Оно существовало с начала времени и будет продолжать существовать, пока эта планета сама не взорвется, что и произойдет, потому что человек порочен и вредоносен, стремится убивать и разрушать.

Зло затронуло мою жизнь, наши жизни, когда тот зверь нажал на спусковой крючок, уничтожив двух невинных детей, маленькую собачку и порядочного мужчину, который за свои сорок с лишним лет не причинил никому вреда.

Эндрю был погублен в расцвете сил, мои дети в начале их жизни, и это казалось мне бессмысленным. Некоторые из моих друзей говорили, что на то была Божья воля и мы не должны задавать Ему вопросов или спрашивать, почему Он делает те или иные вещи, что мы должны принимать их, как бы ни были они мучительны.

Как могу я принять смерть моего мужа и детей? И поэтому я продолжала спрашивать: почему? Я хотела понять, почему это произошло. Мне необходимо было знать, почему Бог позволял роду человеческому совершать преступления. Наверное, Бог хочет, чтобы мы страдали? Так ли это? Я не знала. У меня не было на это ответа для самой себя или для кого-либо еще.

Возможно, ответов не существует; возможно, Бога нет. Над этим я и размышляла последние пять недель. Моя мать сказала, что мы живем в безбожном мире и, должно быть, она права.

Теперь мы знали из результатов баллистической экспертизы, что оружием, использованным для убийства моей семьи, был полуавтоматический пистолет калибра девять миллиметров, который заряжается семнадцатью или восемнадцатью пулями в обойме, и его не надо перезаряжать. Де Марко рассказал об этом Дэвиду, объяснив, что его можно легко купить на улице и заметив, что это довольно изысканное оружие.

Изысканное оружие.

Как мы дошли до этого? Неужели мы ничему не научились за столетия?

По словам Де Марко, вся моя семья была убита пулями одного типа, поэтому они с Джонсоном были совершенно уверены, что стрелял только один человек. «Но это не исключает нападения целой банды», — сказал Де Марко Дэвиду. К несчастью, все еще не было подозреваемых. И не объявились свидетели.

Ничего не произошло, насколько я знаю, несмотря на большой резонанс в прессе, причем пишут об этом до сих пор. Убийство моей семьи, церемония похорон и полицейское расследование привлекли стаи журналистов; под конец это превратилось в цирк, когда репортеры из газет и с телевидения ежедневно осаждали нас. Даже британская пресса снизошла до нас, к нашему большому расстройству.

Я больше не читала газет и не смотрела телевизионные новости. Я не хотела неожиданно узнать из них что-нибудь о себе или своих родных. Разумеется, меня больше не интересовало, что происходит в мире. Мир не имел ко мне никакого отношения.

Я сбежала в «Индейские лужайки».

К тому же мне хотелось убежать из квартиры и из Нью-Йорка, который я теперь ненавидела. Этот город наполнял меня отвращением и страхом.

Дэвид сказал мне, что не следует так презрительно относиться к средствам массовой информации и к их непрекращающемуся интересу к этой трагедии.

— Они продолжают оказывать давление на полицию, — пояснил он снова как раз совсем недавно. — Будь этим довольна, Мэл. Полицейское управление Нью-Йорка не хотело бы быть зажаренным живым, и это заставляет их не ослаблять свои усилия в поисках преступника. — Немного помолчав, он решил добавить: — Представьте себе, Де Марко и Джонсон с дьявольским упорством стремятся распутать это преступление, а Де Марко объявил личный крестовый поход против тех преступников.

Все сказанное Дэвидом было правдой, и Де Марко казался лично заинтересованным. Но я все же сомневалась, что чудовище, хладнокровно лишившее жизни членов моей семьи, будет когда-либо найдено.

Он уже давно исчез вместе со своим смертоносным оружием.

Он был свободен.

Он мог продолжать вести свою порочную жизнь и снова убивать, если ему захочется.

А мне остается только скорбеть.

Я скорбела о моих детях и моем муже, скорбела о том, что они никогда больше не будут жить своей жизнью, скорбела о будущем, которое у них было украдено, скорбела обо всем, что могло бы быть, но никогда теперь не будет.

Я хотела умереть.

И я собиралась умереть.

Скоро. Очень скоро.

Я не могла убить себя раньше, потому что меня ни на минуту не оставляли одну. Всегда со мной кто-то был.

Не заподозрили ли они что-нибудь о моих намерениях?

Со следующего после похорон дня меня постоянно окружали люди. Сначала вместе с Дианой и отцом я приехала в Шерон. За нами приехали Сэра и мама с Дэвидом, и они оставались несколько дней.

Они окружили меня любовью, они пытались утешить меня, так же как и я старалась их успокоить, но никто из нас в этом не преуспел. Потеря была слишком велика, боль слишком мучительна. Она жила глубоко внутри и совершенно не сглаживалась со временем.

Постепенно они все разъехались, хотя некоторые из них только на время — моя мать, Дэвид и Сэра. Ей приходилось уезжать на работу к Бергману, Дэвиду — в свою контору. Но через несколько дней они возвращались, а Нора и Анна никогда не уходили от меня далеко. Даже Эрик, Норин муж, казалось, постоянно маячил поблизости, когда не был у себя на работе.