– Вера! Вера, уймись! Успокойся, Вера, уверен, мы тут можем все решить полюбовно.
Тане показалось, он даже подмигнул ей и какой-то знак рукой сделал – мол, дура ты, погубишь сейчас всю тщательно спланированную операцию. Тане стало до того противно, что выть захотелось. Уже ясно было, что, что бы она ни сказала, мать извратит все так, что она, Таня, окажется неблагодарной эгоистичной, алчной тварью, придумывающей себе нелепые оправдания, чтобы не заниматься разменом семейной недвижимости. У нее не было сейчас на это сил, просто не было.
– Хорошо, – наконец негромко сказала она.
Мать тут же навострила уши и вся подалась вперед.
– Хорошо, я согласна на размен. Мне нужна большая однушка в центре. Больше ни на что не претендую.
– Но как же? – тут же возразила мать, снова заговорив ласковым голосом. – Ведь это же очень дорого, нам тогда почти ничего не останется. А тут район хороший, зеленый. Ты к нему привыкла…
– Не перебивай, пожалуйста, – повторила Таня, стараясь не сорваться на крик. – Мне нужна большая однушка в центре. Но с одним условием. Чтобы я никого из вас там не видела – ни тебя, ни твоего Мишу, ни братца Женечку. Никого.
– Ты что же это такое?.. – начала мать.
Но снова всунувшийся в дверь Миша ее перебил:
– Вера, помолчи. Хорошо, мы согласны.
Я хорошо помнила Танькину однушку в старом доме в одном из арбатских переулков. Я приехала к ней туда вскоре после ее переезда. Окна в квартире были огромные, а за окнами виднелись голубые, розовые, зеленые старинные дома в лепнине, крыши с пологими скатами, чердачное окошко, над которым кружили голуби. В пустой комнате по углам брошены были сумки и коробки с нехитрым Таниным скарбом. На выгоревших обоях темнели прямоугольники от некогда висевших тут картин и фотографий – следы чьей-то чужой, незнакомой, прошедшей в этих стенах жизни.
Сама Танька, когда я приехала, сидела на полу, привалившись спиной к стене, и смотрела в установленный в противоположном углу, тоже на полу, телевизор. Рядом с ним подмигивал зелеными лампочками видеомагнитофон – какой-то совсем допотопный, видимо, тот самый, что еще в восьмидесятых где-то по знакомству оторвала ее мать. Фильм, что шел на экране, был мне смутно знаком – какая-то простенькая американская мелодрама: он любит ее, она любит его, но вмешивается неумолимая судьба. В данный момент главный герой протянул руку героине и закружил ее в каком-то замысловатом, но удивительно красивом, живом, брызжущем энергией танце.
– Таня, ну как ты? – спросила я.
И Танька, не поворачивая головы, отозвалась рассеянно, как завороженная:
– Подожди, подожди… Сейчас…
И я поняла, что она так же жадно, напряженно следит за всеми движениями танцующей на экране пары, как следила когда-то за своим любимым Нуреевым.
– Как этого актера зовут? Я не помню… – протянула я, опустившись на пол рядом с ней.
– Брендон Эванс, – ответила она, не глядя на меня. – Ты посмотри, как он двигается. Знаешь, я читала, что он учился в балетном училище, был невероятно талантлив, но что-то не сложилось…
– Ага, – кивнула я, без особого интереса разглядывая нового Танькиного кумира.
Нет, мужчина на экране действительно был очень хорошо собой, легок и грациозен, но пришла я сюда не для того, чтобы восхищаться искусством.
– Таня, – негромко позвала я. – Таня! – и, не дождавшись ответа, взяла с полу пульт и выключила видеомагнитофон.
– Ты чего? – обиженно взвилась Танька.
– Тань, ты ела сегодня? – спросила я.
И та вздохнула и опустила глаза.
Я отлично знала, что после смерти деда и размена его квартиры Танька впала в совершенно депрессивное состояние. Почти не выходила из дома, отказывалась от встреч со мной и Кирой и, кажется, с каждым днем все глубже погружалась в засасывающее ее болото тоски.
– Тань, так не пойдет, – увещевала я ее через полчаса, чуть ли не насильно впихивая в нее только что пожаренную яичницу. – Ты посмотри на себя, ты же еле ноги передвигаешь.
– Подумаешь, может, похудею, – вяло отмахнулась она.
– Ага, тут тебя и найдут – в пустой квартире, среди неразобранных вещей, прекрасную, стройную и мертвую, – невесело пошутила я.
– Влад, а зачем мне это все? – внезапно произнесла Танька, отодвинув от себя тарелку.
– Что – все? – не поняла я.
– Ну вот это все, – она неопределенно повела рукой. – Вся эта жизнь, зачем, а? Я мечтала танцевать – не вышло. Хотела стать художником – стала, ага. Каждый день зайчиков рисую для детских распашонок. Единственный человек, который меня любил, – идиотский роман с Ванькой на втором курсе я в расчет не беру – умер. Дом у меня отобрали. Ты, правда, считаешь, что мне есть ради чего просыпаться по утрам, есть, выходить на улицу?
– По-твоему, лучше неделями сидеть на полу и в телевизор таращиться? – спросила я.
– А чем хуже? – дернула плечом Танька.
Я помолчала, разглядывая устилавший пол старинный, вытертый от времени паркет. Психотерапевт из меня был, честно признаться, не очень. Да и особым оптимизмом я в те годы уже не отличалась, а значит, увещевать Таньку оглядеться по сторонам, восхвалять красоту нашего бренного мира и клятвенно заверять, что все обязательно будет хорошо, я не могла. Однако очевидно было, что умывать руки, бросать ее в таком состоянии тоже было нельзя. В те годы до Москвы еще не докатилась американская мода на психотерапевтов и вкусные антидепрессанты, а тащить Таньку в районный психдиспансер мне, разумеется, в голову не пришло бы. И я лихорадочно соображала, чем могла бы ей помочь.
– Так, давай по пунктам, – начала я. – Фабрику свою ты ненавидишь, платят тебе там копейки, да и то задерживают. Так уходи!
– Куда? – уныло протянула Танька.
– Да куда угодно, в любой кооператив, мало их сейчас, что ли?
– И что? – та помотала головой. – Рисовать тех же мишек и зайцев, но за большие деньги? Влада, ты не понимаешь. Мне ведь все это поперек горла. Ну зачем, в самом деле, прикидываться, если всем уже очевидно, что ничего дельного из меня не получилось.
– Ага, ну давай похороним тебя в двадцать четыре года. Чего, в самом деле, жизнь же кончилась, – фыркнула я.
А затем поднялась на ноги и прошлась по голой необжитой комнате. Нужно было срочно что-то придумать, сообразить, куда направить Танькины мысли. Но как связать ее одержимость балетом и реальность, в которой передо мной сидела на полу апатичная, полная девушка, было непонятно. Кира с ее хваткостью, наверное, могла бы сейчас что-нибудь изобрести, но та теперь постоянно моталась между Японией и Россией, и поймать ее было трудно.
– А если в театр? В декораторский отдел, а? – предложила я наконец.
Но Танька лишь вяло отмахнулась.
Я отошла к окну, выглянула. Внизу лежал кривенький переулок. На ветру покачивалась вывеска коммерческого магазина, располагавшегося в первом этаже на месте бывшей булочной. У соседнего дома с деревянными завитушками под крышей была припаркована блестящая иномарка. Над ней на карнизе сидел жирный рыжий кот и лениво помахивал пушистым хвостом.
Отведя глаза от окна, я вдруг заметила пухлую стопку каких-то бумаг на подоконнике. Вверху страниц располагался красочный логотип, а дальше шел убористо набранный английский текст.
– А это что? – обернувшись, спросила я и указала Таньке на бумаги.
– А, это… – без всякого интереса отозвалась ты. – Это мне в моем бюро переводов дали. Олимпиада какая-то языковая.
– Для школьников, что ли? – уточнила я.
Мы вроде бы в тот момент были уже взрослыми и такие понятия, как «олимпиада», для нас остались далеко в прошлом.
– Да нет вроде, для студентов, – пояснила Танька. – Вернее, для молодежи, ограничение по возрасту – до 25 лет. Представляешь, всего год нам осталось побыть молодежью, – она невесело рассмеялась.
– Таак, – заинтересованно протянула я и стала листать бумаги. – И что нужно сделать?
– Да как обычно, пройти какой-то тест, отправить результаты. Если пройдешь первый тур, потом явиться на очное тестирование. После него собеседование…
– А потом? – не отставала я.
– А потом сто победителей отправятся в Штаты, на двухгодичное обучение… Слушай, я забыла чему. Основам телевидения, что ли, или продюсерскому делу.
– Танька, так это же отлично! – воодушевленно объявила я. – Это именно то, что нам нужно!
– Что нам нужно? – непонимающе вскинула на меня глаза Танька.