– А можно мне будет услышать эту музыкальную тему? – спросила я.
– Конечно, – отозвался Генри. – Как вам будет удобно, я могу прислать вам запись. Или… – Сахарный кубик дрогнул под его пальцами и раскрошился. – Или могу пригласить вас к себе и сам вам сыграть.
– Отлично, – кивнула я. – На том и порешим. Вот вам моя карточка, – я вручила ему визитку, – позвоните, и мы все обсудим.
Я встала из-за стола, и Роберт тут же вскинулся:
– Так как же, мисс Мельников, – я могу считать, что мы с вами договорились?
– Мм… я что-то пропустила? – вежливо поинтересовалась я. – Кажется, своего согласия я еще не давала.
– А когда?.. – не отставал Роберт, и я живо перебила его:
– Я дам вам ответ, когда услышу музыку мистера Кавендиша.
Позже, сидя в такси – я так и не удосужилась обзавестись собственной машиной и предпочитала передвигаться на знаменитых лондонских кебах – и глядя в окно, на проносящуюся мимо Пикадилли, на средневековые здания, с куполами и лепниной, контрастировавшие с яркими современными билбордами, на лондонскую толпу – неизменно стильную и слегка фриковатую – я думала о том, как все-таки непредсказуема бывает наша судьба. Кто бы сказал мне, двадцатидвухлетней девчонке, бредущей по заснеженной улице после исключения из ВГИКа, что пройдет около десяти лет – и встречи со мной будут добиваться известный британский театральный продюсер и композитор с мировым именем. Мало того, встреча эта будет проходить не в Москве и даже не в какой-нибудь Варшаве – бывшей пределом мечтаний для всякого советского человека, – а в Лондоне, городе, в который занесет меня судьба. Если бы кто – Стас, скорее всего, ни у кого, кроме него, не было такой поразительной веры в меня – и предположил в то время подобное развитие событий, я бы, скорее всего, приложила ему ладонь ко лбу и задушевно поинтересовалась, не перегрелся ли он на солнце.
Итак, распрощавшись со ВГИКом, я решила полностью посвятить себя написанию романа, который за последние месяцы драмы с Болдиным уже полностью сложился у меня в голове. Признаюсь, я, беспринципная, как всякий бумагомарака, вывела там в качестве своих марионеток многих моих тогдашних знакомых. Нашлась роль и брутальному брюнету каскадеру Дмитрию, и другу моему Стасу, и, конечно же, демоническому Игорю Ивановичу. Долгие месяцы я просиживала над этим моим творением, шлифуя получавшиеся отрывки до удовлетворившего бы меня идеального состояния. Роман получался необычным, провокационным, затрагивал самые скрытые, самые низменные стремления человеческой души, задавался вопросом – где беззаветная преданность искусству переходит границы разумного и оборачивается разрушительной манией. Он повествовал об актере, страстно влюбленном в свою профессию и готовом ради создания более точного, более искреннего образа на сцене пойти на что угодно, даже на преступление. Стас, читавший отрывки моей книги сразу же после их появления, твердил, что я создаю что-то вроде «Портрета Дориана Грея», как его мог бы написать Жан Поль Сартр. Мне, признаться, и самой до известной степени нравилось то, что выходило из-под моего пера.
Конечно, неплохо было бы стать этаким Тургеневым в Баден-Бадене, не отвлекаться на мирские глупости и полностью посвятить себя литературе. Но сидеть на шее у родителей, будучи великовозрастной девицей, мне претило, а потому я, как ни странно это звучит, пошла по стопам Таньки. Уезжая в свою Америку, она связала меня с тем самым бюро переводов, в котором подрабатывала, и предложила мою кандидатуру на свое место. Итак, примерно полдня я по-быстрому переводила какие-нибудь деловые документы или любовные романчики – заодно и вспоминала язык, – а вечером и ночью сидела над фантастическим миром, раскрывавшимся передо мной в толстой ученической тетради. (О компьютере мне тогда даже мечтать не доводилось. Да что уж там, пишущая машинка – и та была непозволительной роскошью.)
И вот наконец роман был дописан, но я все никак не могла свыкнуться с этим, все вносила какие-то правки, только для того, чтобы завтра вернуть все в первоначальный вид. Я бы, наверное, и дальше продолжала совершенствовать каждую строчку, но тут вмешался мой верный Стас.
– Слушай, книга – это как ремонт, – заявил он мне как-то. – Ее нельзя закончить, ее можно только прекратить. Иначе ты так и будешь до скончания веков править и править и никогда не придешь к нужному результату.
Стас к этому времени уже успешно закончил ВГИК, получил ставку в одном из московских театров, периодически снимался в нетленках, которые выдавал планомерно загибающийся постсоветский кинематограф. Он был единственным человеком с курса, с которым я продолжала общаться. Покончив с ВГИКом, я решительно оборвала все контакты с кино. Несмотря на то что Болдин выставил меня с курса, две мои роли наделали достаточно шуму, чтобы мне не прекращали звонить с «Мосфильма», приглашая на пробы к тому или иному фильму. Однако же я на все эти предложения отвечала отказом, а со временем и вовсе попросила родителей отвечать по телефону, что Влада Мельникова здесь больше не живет.
Стас, посмеиваясь, пересказывал мне сплетни, роившиеся вокруг моего внезапного исчезновения с радаров.
– Всем страшно интересно, куда же это пропала подававшая такие надежды новая Грета Гарбо, – рассказывал он мне. – Одни говорят – сторчалась, другие – ушла в монастырь. А Борька Ванштейн на днях клялся, что видел тебя на Бродвее во время последней поездки в Штаты.
– Не вздумай только ничего опровергать, – смеялась я. – Пускай народ сочиняет в свое удовольствие. Мне даже интересно, куда еще закинет меня бурная фантазия бывших однокурсников.
Итак, Стас посоветовал мне закончить наконец свои ночные бдения над романом и попробовать вывести его в свет.
– Ты-то что понимаешь в писательском труде? – фыркнула я.
– Ничего, – признал он. – Но я кое-что понимаю в тебе. Это Болдин научил тебя, что стремиться нужно к совершенству. И я не скажу, что он был не прав. Но в то же время он подспудно внушил тебе, что достичь его ты никогда не сможешь, как ни старайся. А вот это уже чушь! Так что благословляю тебя, дорогая моя, иди в мир и покори своей писаниной московские издательства, – последнее он выговорил дурашливо-пафосным тоном и картинно поцеловал меня в лоб.
Дружище мой, Стас, всегда дававший верные советы и не забывавший сдобрить их порцией клоунады, чтобы мне легче было им последовать.
Итак, я, собравшись с духом, отнесла свои записи машинистке, та на следующий день протянула мне несколько экземпляров напечатанного романа, с ними я и отправилась по издательствам. Не стану подробно перечислять все свои мытарства – это никому не интересно. Как неинтересен оказался московским издательствам и мой роман. Издательства в те годы появлялись как грибы после дождя, и каждому хотелось побыстрее и погарантированнее срубить бабла, а затем раствориться в голубых далях. Моя же книга не была ни разоблачительным трактатом об ужасах советского времени, ни модным чтивом о бандитских разборках, ни разухабистым порно.
– Написано хорошо, интересно, – раз за разом говорили мне. – Язык замечательный, и авторский стиль ни с чем не спутаешь. Но вот… – далее обычно следовала трагическая пауза. – Это сложное произведение, жестокое, можно даже сказать, душевыворачивающее. Одним словом, не для всех. А наш формат…
После третьего-четвертого раза дальше я уже не слушала. Знала, что все редакторы говорят примерно одно и то же.
Что делать дальше, я не знала. После моего грандиозного ухода из ВГИКа в голове у меня как-то четко сложилось понимание, что об актерской карьере я не скорблю, потому что на самом деле всегда хотела быть писателем. Теперь же меня начинали терзать мысли – а что это, собственно, такое – быть писателем? Кого можно им назвать, того, кто пишет, или того, кто издается? И если верен второй вариант ответа, то кто же тогда я?
Родители мои не уставали брюзжать:
– Мы же говорили. Нужно было поступать в МГИМО, была бы профессия. А теперь что? Ни актриса, ни переводчица, ни то ни се.
Моих переводческих гонораров едва хватало на то, чтобы урвать с полупустых магазинных полок какую-нибудь банку тушенки, ею и закусить в одиночестве свои неоправдавшиеся творческие надежды.
Не знаю, что бы я делала дальше, если бы вдруг не вмешалась Кира.
Она в то время жила уже в Японии, в Москве бывала наездами и всякий раз привозила с собой неуловимую атмосферу совсем иной, сытой, обеспеченной жизни.