– Что? – переспросил он. – А, да, конечно. Не переживай, – он перехватил мою руку и быстро поднес пальцы к губам.
– Мама, королева! – взвизгнула тут Сандра, и я отвернулась от Генри. В ворота ипподрома въехала запряженная четверкой белых лошадей открытая коляска. Форейтор в ярко-красной ливрее ловко направлял экипаж вперед. На сиденьях виднелись два силуэта: женский – в бледно-изумрудном пальто и шляпе с узкими полями и мужской – в костюме и цилиндре. Королева Елизавета Вторая и ее супруг принц Филипп. Оркестр грянул гимн, зрители, как один, поднялись со своих мест, приветствуя королевскую чету.
– Мама, ну когда уже лошадок пустят? – спросила Сандра.
И я отозвалась:
– Теперь уже скоро. До приезда королевы соревнования не начинаются. А теперь можно.
Наконец все церемонии были позади, и начался первый заезд. Быстро заговорил комментатор, зрители в едином порыве подались вперед, вцепились кто в бинокли, кто в спинки впереди стоящих скамей, жадно следя глазами за скачущими по кругу лошадьми. Мелькали наездники в разноцветных шлемах. Казалось, будто весь воздух над трибунами разом закончился, легкие всех присутствовавших словно втянули его единым напряженным вдохом. Сандра подскочила со своего места и наблюдала за происходящим, взволнованно комкая в руках подол платья.
Меня же скачки волновали мало. Спортивный азарт был мне чужд, к тому же за годы жизни с Генри я побывала на этом мероприятии уже много раз и никаких неожиданностей от него не ждала. А потому, убедившись, что все заняты наблюдением за заездом, тихо достала из сумки планшет и принялась разбирать недавние наброски к новому роману.
За возбужденным ревом голосов я не сразу расслышала, как сдавленно охнул рядом со мной Генри, и обернулась, только когда тот, как-то странно согнувшись, начал вдруг заваливаться на сторону.
– Генри! – вскрикнула я, подхватывая его.
Он тяжело навалился мне на плечо, лицо его, еще недавно просто разрумянившееся, побагровело, глаза выкатились из орбит.
– Генри!
Сандра мельком обернулась в нашу сторону, но, увлеченная азартным зрелищем, кажется, ничего не заметила и снова приставила к глазам тяжелый бинокль. К чести леди Агаты нужно признать, что она сориентировалась первая. Я еще только старалась удержать Генри от падения, беспомощно оглядываясь по сторонам. Она же уже выхватила из своей безупречно элегантной сумочки мобильный телефон и отрывисто заговорила в трубку:
– «Скорая»? Аскотский ипподром, человеку плохо, – и, быстро окинув Генри взглядом, добавила: – Возможно сердечный приступ, – а затем, коротко взглянув на меня, все так же хладнокровно добавила: – Не волнуйся за Сандру, я ее заберу. Поезжай с ним в больницу. Я прибуду, как только смогу.
В последний раз я была в больнице еще в России, в середине девяностых, когда мама слегла с воспалением легких. Все, что мне запомнилось тогда, – это лезущее изо всех щелей убожество. Обшарпанные стены, покореженные продавленные кровати, заплеванный туалет, в котором в дождь капало с потолка. Врачи, которых нужно было отлавливать по коридорам.
Здесь же, в Королевском госпитале в Престоне, больнице, где лечились и производили на свет потомство члены монаршей семьи и приближенные к ним, все было иначе. Порядок, сдержанность, чистота. Генри сразу же увезли, меня же провели в специальную комнату ожидания для родственников. Тут были длинные ряды одинаковых белых стульев, кофейный автомат, на столиках стопками лежали какие-то журналы. Но мне было не до них.
Я опустилась на жесткий металлический стул и сжала руки под подбородком. Молиться я не умела – ну я ведь выросла в Советском Союзе, была пионеркой, комсомолкой, какие уж тут молитвы. Да и мои отношения с метафизическим миром не укладывались в рамки ни одной из существующих религий. И все же сейчас, будь это в моей власти, я молилась бы всем известным богам, чтобы они помогли Генри. Не ради меня – боюсь, такой эгоистичной просьбы божества бы не оценили, но ради него самого. Ради нашей дочери, которая души не чаяла в отце, ради того, чтобы он смог побыть с ней еще, посмотреть, какой она вырастет, может быть, кто знает, торжественно надеть ей на голову академическую шапочку в день окончания Кембриджа.
Прошло, наверное, несколько часов – я не следила за временем, а определить, который час, в этой комнате без окон, освещенной только люминесцентными лампами, было невозможно. Периодически сюда заходили какие-то люди, негромко переговаривались, сражались с кофейным автоматом, иногда даже смеялись. Я же думала только о том, что где-то там, в палате реанимации, среди облаченных в зеленое медицинских работников и попискивающих приборов лежит Генри, мой Генри, мой муж, отец моей дочери, самый чуткий и ненавязчивый человек из всех, кого я знала.
На стул рядом со мной неожиданно опустилась леди Агата. Все такая же прямая, невозмутимая, с сухо поджатыми губами. Только наряд для скачек успела сменить на более простой, но не менее элегантный костюм.
– Вы говорили с врачом? – поинтересовалась она у меня.
Я покачала головой:
– Нет, его сразу увезли. Подозрение на обширный инфаркт.
Агата кивнула как будто бы даже с удовлетворением:
– Я так и думала.
– Почему? – подняла на нее глаза я.
Мне хотелось вцепиться в эту бесстрастную рожу, выцарапать ей глаза, чтобы не смела смотреть на меня вот так, будто бы заранее предвидела, что все так и будет. Я отдавала себе отчет в том, что это нервы, что Агата не виновата в том, что произошло с Генри. Более того, она его сестра, она его любит – насколько, конечно, это возможно для подобного человека. Мне же просто хочется сейчас выплеснуть на кого-то свое отчаяние, найти виноватого. Всю жизнь беда моя была в том, что даже в моменты наиболее сильных переживаний я сохраняла способность трезво, словно со стороны, оценивать собственные эмоции.
– Почему вы сразу решили, что у него инфаркт? – повторила я.
И леди Агата взглянула на меня как-то снисходительно.
– Дорогая моя, потому что у него уже был инфаркт, – сообщила она. – А вы не знали, конечно?
– Не знала, – ошеломленно пробормотала я. – Когда?
– Двенадцать лет назад, ему тогда было 48. Он вам, разумеется, не говорил. Конечно, кто же захочет рассказывать о своих недугах молодой жене. Он боялся показаться вам стариком, немощным пенсионером – у вас и так значительная разница в возрасте. Вот он и гарцевал, не думая о своем здоровье. А вы, конечно, ни на что не обращали внимания.
– Я не… – Я сбилась на полуслове.
Я действительно и не предполагала, что у Генри были какие-то проблемы с сердцем. Со мной он всегда был бодрым, веселым, неутомимым. Но рассказать об этом Агате значило только подтвердить ее оценку: я – безмозглая, самовлюбленная идиотка, которая своей беспечностью довела до инфаркта немолодого нездорового человека.
– Что бы вы там ни думали, – продолжила Агата холодно, – мы – его семья – любим его и желаем ему добра. Именно поэтому некоторые его решения кажутся нам поспешными и недальновидными. А вовсе не из неприязни конкретно к вам.
Наверное, со стороны этой женщины это был такой своеобразный способ сказать, что она не испытывает ко мне враждебности. Может быть, даже поддержать. Но ничего ответить ей я не успела. В комнату заглянула медсестра в синем форменном костюме и спросила:
– Леди Кавендиш? Пойдемте, врач готов с вами поговорить.
Пальцы у меня онемели, в суставах тревожно закололо. Я поднялась со стула и направилась вслед за медсестрой. Рядом тихо зашелестела Агата. В коридоре навстречу нам вышел врач – мужчина примерно моего возраста, из-под врачебной шапочки его свешивались на лоб жиденькие рыжеватые волосы.
– Леди Кавендиш, мне очень жаль, – проговорил он, почему-то теребя заусенец на большом пальце. – Мы сделали все, что могли. К сожалению, лорд Кавендиш скончался.
Оказалось, что скорбь в аристократическом семействе – это тоже целый ритуал, предполагающий соблюдение множества правил и приличий. Все было строго зарегламентировано – фасон и длина вдовьего платья, подобающие ответы на выражение соболезнования, чуть ли не количество слезинок, которое приличествовало пролить на людях. На церемонии прощания леди Агата шипела мне:
– Почему вы не надели шляпу с вуалью? Неужели хотя бы сейчас нельзя было проявить уважение?
И я, не сдержавшись, сдавленно рявкнула на нее:
– Отвали от меня, сука!