Ольга Покровская - Всегда буду рядом

За окнами кафе сгущаются сумерки, вплывают в переулки, просачиваются в подворотни, и вскоре в потемневшем стекле уже можно разглядеть наши размытые силуэты. В этом своеобразном кривом зеркале черты видны лишь расплывчато, и ни возраста, ни социального положения смеющихся за столом женщин определить невозможно. Кто знает, может, это вчерашние школьницы, собравшиеся тут отметить выпускной вечер. Или немолодые уже, битые жизнью, утратившие розовые юношеские иллюзии женщины?

В самой верхней части окна отражаются висящие на стенке над нашим столиком часы, повторяющие по дизайну вывеску над входом в кафе. И золоченые стрелки бегут назад в зеркальном отображении.

А мне снова приходит в голову мысль о параллельных мирах, параллельных временных пластах, в которых мы навсегда остаемся такими, как были в определенный момент нашей жизни. Время не остановить, не повернуть назад, как стрелки этих отраженных часов. Но где-то, где-то там существует мир, в котором нам навсегда семнадцать, и мы хохочем, сидя на покрытом молодой весенней травой склоне смотровой площадки. Где-то есть мир, где я бесконечно репетирую с Болдиным Катерину, а Кира бредет с Мариной по ночным Лужникам, а Танька, высунув от усердия кончик языка, выполняет конкурсную работу по английскому. Где-то есть мир, в котором Генри сидит у рояля с пятилетней Сандрой на коленях, я вхожу в комнату, он оборачивается ко мне и улыбается.

Ничто не исчезает бесследно, все это сохраняется в бесконечных напластованиях времени для того, чтобы однажды волной плеснуть нам в лицо, сбить с ног, ошарашить пониманием того, какими мы были и никогда уже не будем.

– Эй, Лев Толстой наших дней, – дергает меня за рукав Кира. – Чего замечталась? Нам пора.

– Я уже и такси вызвала, – суетится Танька.

– Да-да, – киваю я, выныривая из опутавшего меня морока. – Идемте.

Мы поднимаемся из-за стола. Я в последний раз бросаю взгляд в темно-зеркальное окно и вижу, как золоченые стрелки часов сходятся вместе, бесконечно творя свою величественную беспощадную магию.

– И, наконец, премия за лучшее произведение прошлого года, написанное в прозе, вручается Владе Мельниковой и ее роману «Полдень над бездной», изданному под псевдонимом Влад Миллер, – объявляет со сцены министр культуры, судорожно одергивая галстук, будто бы он царапает ему кадык.

Я знал, конечно, чье имя сейчас прозвучит, потому сюда и приехал и все-таки вздрагиваю. Вот сейчас…

Журналисты, толпящиеся перед сценой, расступаются, и по ступеням начинает медленно подниматься она. Идет своей царственной поступью, высоко вскинув подбородок. Ростом она совсем невысока, но когда выступает вот так, кажется на голову выше всех в зале. Леди, королева, султанша. Она вовсе не от своего аристократического мужа научилась этаким величавым повадкам, это всегда было у нее в крови. С того первого дня, когда я увидел ее у окна во вгиковском коридоре, и она обернулась на мой голос и посмотрела – просто и вместе с тем взглядом, исполненным внутреннего достоинства. Наверное, стоило бы сказать, что в ту самую секунду я понял, что пропал навсегда, но это чушь. Ничего я в ту секунду не осознал, просто стоял, как идиот, и хлопал глазами. И понятия не имел, что этот миг определил мою жизнь навечно.

Я смотрю, как она поднимается на сцену, берет из рук министра награду и окидывает взглядом зал. Безупречная, нездешняя, женщина, которая всегда над толпой. Я много достиг за прошедшие годы, но все мои успехи, все регалии, звание народного артиста, меркнут рядом с ней, и я по-прежнему чувствую себя никому не известным мальчишкой, явившимся покорять ВГИК в надежде когда-нибудь стать актером. Одета она элегантно и дорого, ничего броского, но и от платья ее, и от туфель, и от наброшенной на плечи накидки, и от изумрудного драгоценного ожерелья, охватывающего шею, веет такой роскошью, перед которой хочется склонить голову. И каждый раз, когда я вижу ее, каждый раз, когда в моей груди начинают тесниться беспочвенные сожаления и сетования, я спрашиваю себя: Почему же я так и не смог ей признаться? Почему не был решительнее, настойчивее? Почему не стал бороться за свое чувство? – я напоминаю себе, что, если бы мои юношеские надежды сбылись, если бы она стала моей женой, осталась в России, прошла по жизни со мной бок о бок, она никогда не достигла бы того, что есть у нее сейчас. Нет, я, как это говорится, не пара ей. Она – королева, и путь у нее свой, царственный.

Она говорит что-то, улыбается, кончики тщательно уложенных русых волос касаются подбородка. Грета Гарбо, так ее называли у нас на курсе. Черт, это какой-то гнусный выверт судьбы. Я ведь отлично знаю, что ей, как и мне, в этом году будет пятьдесят. Но время над ней как будто бы не властно. Вот она стоит в лучах софитов, такая же легкая, изящная, юная, исполненная горделивой грации, как и больше тридцати лет назад.

Все свою жизнь я посвятил ей. Интересно, догадывается ли она об этом? Понимает ли, что, где бы я ни был, чем бы ни занимался, я всегда готов был сорваться к ней по первому зову? Разбирать ее запутанные отношения с Болдиным, перепечатывать рукопись ее первого романа, провожать ее в Англию, прилетать на премьеры ее пьес и даже на похороны ее мужа. За тридцать с лишним лет я так и не понял, осознает ли она свою власть надо мной, намеренно ли пользуется ею, придерживая меня, как безотказного друга, к которому всегда можно прийти со своей бедой? Или искренне считает, что моя вечная готовность броситься к ней на выручку – это счастливая случайность, просто так совпадает, что каждый раз, когда я ей нужен, я оказываюсь ничем не занят?

Столько лет любить ее издали, столько лет мучиться сомнениями, проклинать собственную трусость, перебирать в памяти оставшиеся где-то там, в прошлом, моменты, когда я мог, но так и не решился переменить свою – и ее – судьбу. Во время первой нашей встречи в коридорах ВГИКа, в годы ее отношений с Болдиным, в те дни, когда она, оказавшись на распутье, увлеченно писала свой первый роман. В тот августовский день, когда мы сидели с ней на Чистых прудах, в ту осеннюю ночь, когда я остался у нее в доме после похорон ее мужа.

Это мой крест, мое проклятие – вечно перебирать в памяти эти моменты, и гадать, гадать, до боли в висках, до изнеможения, что было бы, если бы я отважился. Если бы признался ей в своих чувствах.

Я сам не понимаю, чего от нее хочу. Ведь я знаю ее лучше всех, знаю, что она – вечная странница, скиталица, что голова ее всегда гораздо больше занята поиском новых идей, новых сюжетов, новых персонажей, чем нами – живыми людьми с нашими скучными живыми проблемами. Я понимаю, что, даже если бы и решился когда-то открыться ей, шанс на то, что она ответила бы мне взаимностью, ничтожен. Она – порождение иного мира, и обыкновенная человеческая жизнь – не для нее. Скорее всего, я своим порывом просто разрушил бы то, что есть между нами и чем я дорожу больше всего на свете. И все же, все же этот так и не сбывшийся разговор продолжает мучить меня, будить в душе сомнения и надежды.

Я уже немолод. Семьи у меня за эти годы так и не появилось – да и не могло появиться, это навесило бы на меня дополнительные обязательства, и я не смог бы уже срываться к той, единственной, кому готов был служить. Конечно, были какие-то женщины. Появлялись и растворялись, никак не задевая ее образ. Бог с ними.

Порой, в такие моменты, как сегодня, я, глядя на нее, особенно остро чувствую горечь. Жизнь, считай, прожита, пройдена, ничего другого уже не будет. Стрелки часов не задержать, не провернуть назад, мне никогда не вернуться в одну из тех точек, где я возможно – возможно! – мог что-то изменить. Так с чем же я в итоге остаюсь? Что было в моей жизни помимо работы, ролей, которым я отдавался без остатка, наград, которыми меня щедро одаривало государство? Лишь безмолвное обожание идеала, поклонение царице, для которой я навсегда останусь лишь верным другом? И даже за это буду благодарен до скончания своих дней?

Церемония заканчивается. Гремит музыка, все поднимаются со своих мест. Сейчас должен будет начаться банкет, на который я, пожалуй, не пойду. К черту! Сколько можно гоняться за ускользающей мечтой? Я ведь давно уже не мальчик, лелеющий в душе золотые иллюзии. То время давно прошло, осталось где-то там, за очередным оборотом стрелок часов. И обратной дороги нет.

Да, домой. Завтра у меня во МХАТе генеральный прогон спектакля, номинированного на «Золотую маску». В конце концов, у меня ведь есть и своя жизнь, своя судьба, и отпущенное мне время уходит, утекает сквозь пальцы, с каждым днем я чувствую это все острей.