Гейл Форман - Всего один день

Но когда мы уже дошли до двери, из-за барной стойки выходит Великан, берет меня за руку и изящно целует меня в обе щеки — «à bientôt»[11].

В груди у меня щекочет какое-то теплое чувство. Впервые за всю поездку со мной так без смущения мило обходится местный — потому что ему так захотелось, а не потому что я у него что-то купила. От моего внимания не ускользнул и тот факт, что Уиллем смотрит уже не на Селин, а на меня, и его лицо загорается от непонятных мне эмоций. Уж не знаю, из-за этого или из-за чего другого, но этот поцелуй, который я расцениваю за проявление чисто платонических чувств, это дружеское касание щек, кажется чем-то жутко важным. Как поцелуй самого Парижа.

— Лулу, нам надо кое-что важное обсудить.

Уиллем торжественно смотрит на меня, и у меня опять душа в пятки уходит, словно я столкнулась с очередным неприятным сюрпризом.

— А теперь что? — спрашиваю я, стараясь не выдать своего беспокойства в голосе.

Он складывает руки на груди и поглаживает подбородок. Хочет отправить меня обратно? Нет! Сегодня со мной этот психоз однажды уже приключался.

— Что? — переспрашиваю я вопреки всем своим усилиям довольно нервно.

— В этой поездке мы потеряли час, уже больше двух. Пора обедать. Это Париж. И у нас всего один день. Надо очень серьезно подойти к вопросу.

— А, — я облегченно вздыхаю. Он что, теперь прикалываться надо мной пытается? — Мне все равно. Что угодно, только, пожалуйста, не хлеб с шоколадом. Для тебя это, может, основа питания, но как-то это не особо по-французски, — резко отвечаю я, не особо понимая причину своего раздражения, за исключением того факта, что мы еще не очень далеко отошли от клуба Селин, и кажется, что она нас как-то преследует.

Уиллем делает вид, что обиделся.

— Хлеб с шоколадом — не основа моего питания, — он ухмыляется. — Ну, не только он. И это очень по-французски. Знаешь шоколадные круассаны? Завтра можно будет взять их на завтрак.

Завтрак. Утром. После ночи. Теперь образ Селин потихонку отдаляется.

— Если, конечно, ты не предпочтешь чипсы, — продолжает он. — Или блинчики. Это по-американски. Может, чипсы с вашими блинчиками?

— Я не ем картошку на завтрак. А блины иногда ем на ужин. Такая вот я бунтарка.

— Тонкие французские блинчики, — говорит он, щелкая пальцами. — Вот что мы будем есть. Как настоящие французы. А ты можешь бунтовать.

Мы идем дальше, просматривая меню кафе, пока не находим подходящее место на тихом остром углу, где подают французские блинчики. Меню там написано от руки, по-французски, но перевести я у него уже не прошу. После инцидента с Селин я со своим незнанием языка начинаю чувствовать себя инвалидкой. Так что я листаю меню и останавливаюсь, наткнувшись на «citron», я почти уверена, что это лимон, ну или апельсин, что-нибудь цитрусовое. Так что я выбираю себе «citron crêpe»[12] и напиток «citron pressé»[13], надеясь, что это какой-нибудь лимонад.

— Ты что будешь? — спрашиваю я.

Уиллем почесывает подбородок. Там у него небольшая полоска золотистой щетины.

— Я хотел с шоколадом, но это же почти хлеб, боюсь, ты уважать меня перестанешь, — и опять эта ленивая полуулыбка.

— Не парься из-за этого. Я уже перестала, застав тебя с Селин в ее кабинете, когда ты раздевался, — шучу я.

И вот этот взгляд: удивленный, веселый.

— Это был не ее кабинет, — медленно отвечает он, растягивая каждое слово. — И я бы сказал, что скорее это она меня раздевала.

— А, тогда совсем неважно. Заказывай с шоколадом, конечно же.

Уиллем не сводит с меня глаз.

— Нет. В качестве покаяния я возьму с «Нутеллой».

— Не похоже на покаяние. «Нутелла» — это почти тот же шоколад.

— Она ореховая.

— И шоколадная! Отвратительно.

— Ты так говоришь лишь потому, что ты американка.

— Это никакого отношения к делу не имеет! Шоколад с хлебом ты готов есть бесконечно, но я не думаю, что это из-за того, что ты голландец.

— Почему же?

— Голландский шоколад. У вас же на него патент.

Уиллем смеется.

— Кажется, ты с бельгийцами путаешь. А я такой сладкоежка в маму, она у меня даже не голландка. Она сказала, что, пока носила меня, все время очень сильно хотела шоколада, поэтому и мне он так нравится.

— Ясное дело. Во всем женщины виноваты.

— А кто-то разве обвиняет?

Подходит официантка с нашими напитками.

— Эта Селин, — начинаю я, хотя понимаю, что надо уже забыть о ней, но почему-то не могу. — Она бухгалтер? В клубе?

— Да.

Я понимаю, что мысль стервозная, но я радуюсь, что у нее такая скучная работа. Но Уиллем проясняет:

— Но не бухгалтер. Она концерты организовывает, знает всех этих музыкантов. — И, как будто этого мало, добавляет: — Ну и постеры частично рисует.

— А, — я сдуваюсь. — Наверное, она очень талантливая. Вы с ней познакомились в труппе?

— Нет.

— А как же?

Он теребит обертку от моей трубочки.

— Ясно, — говорю я, сама не понимая, зачем задала вопрос, ответ на который так болезненно очевиден. — У вас что-то было.

— Нет, нет.

— А, — я удивлена. И чувствую себя лучше.

Но потом Уиллем добавляет, как бы невзначай:

— Просто однажды мы влюбились друг в друга.

Я делаю огромный глоток «citron pressé» и начинаю кашлять, чуть не захлебнувшись. Оказывается, что это не лимонад, а настоящий лимонный сок, разбавленный водой. Уиллем дает мне кубик рафинада и салфетку.

— Однажды? — спрашиваю я, придя в себя.

— Это было давно.

— А сейчас?

— Теперь мы добрые друзья. Ты видела.

Я не совсем уверена, как трактовать то, что я видела.

— Значит, ты больше ее не любишь? — я провожу пальцами по ободку своего стакана.

Уиллем смотрит на меня.

— Я не говорил, что любил ее.

— Ты же только что сказал, что влюбился в нее.

— Сказал.

Я непонимающе смотрю на него.

— Лулу, «влюбиться» и «любить» — это совершенно разные вещи.

У меня разгораются щеки, я не совсем могу понять почему.

— Разве это не вытекает одно из другого? Как Б из А?

— Чтобы полюбить, надо влюбиться, но влюбиться — это не то же самое, что любить. — Уиллем сверлит меня пристальным взглядом из-под ресниц. — Ты когда-нибудь влюблялась?

Мы с Эваном расстались на следующий день после того, как он отправил оплату за обучение в колледже. Не то чтобы это было неожиданно. Нет. Мы даже договорились, что, поступив, разойдемся — если не окажемся близко друг к другу. Он собирался в Сэнт-Луис. А я — в Бостон. Меня удивило время, когда он это сделал. Эван решил, что есть смысл «оторвать пластырь» не в июне, после выпускного, или в августе, когда придет пора разъезжаться, а в апреле.

Но на самом деле если исключить слухи, что меня бросили, и тот факт, что мне не с кем было идти на выпускной, по поводу утраты Эвана я не особо расстроилась. Я на удивление спокойно отнеслась к разрыву отношений со своим первым парнем. Как будто его и не было. Я по нему не скучала, а время, которое я раньше уделяла ему, быстро заполнила собой Мелани.

— Нет, — отвечаю я. — Я ни разу не любила.

На этом месте пришла официантка с нашими заказами. Мой блинчик оказался золотисто-коричневым, с кисло-сладким ароматом лимона с сахаром. Я всецело отдаюсь ему, отрезаю кусочек и кладу в рот. Он тает на языке, как теплая и сладкая снежинка.

— Я про другое спросил, — напоминает Уиллем. — Влюблялась ли ты?

Игривость его голоса вызывает во мне какой-то легкий зуд, который я не могу унять. Я смотрю на него, гадая, всегда ли он так дотошен в выборе слов.

Уиллем откладывает приборы.

— Это вот — влюбиться, — он пальцем берет «Нутеллу» со своего блинчика и кладет солидную каплю мне на запястье. Горячая и жидкая, она начинает течь по моей липкой руке, но Уиллем, облизнув палец, снимает ее и съедает. И все так быстро, как ящер, заглотивший муху. — А вот это — любить, — он берет другую мою руку, на которой часы, и поднимает их, пока не находит, что искал. Он снова облизывает палец и принимается тереть мое родимое пятно, с силой, словно пытается его удалить.

— Любовь — это родимое пятно? — шучу я, убирая руку. Но голос чуть дрожит, а то место, которого коснулся его влажный палец, как-то странно жжет.

— Это нечто такое, что навсегда, что не уберешь, как бы ни хотелось.