— Нет. Менять планы уже поздно. В поезде выспишься. К тому же ты все равно обещала в полседьмого спуститься и попрощаться со всеми, — а я обещала попрощаться с мисс Фоули.

Я вытаскиваю Мелани из кровати и запихиваю ее в жалкое подобие душа. Завариваю растворимый кофе и несколько минут разговариваю с мамой, которая сидела в Пенсильвании до часу ночи, чтобы позвонить мне. В полседьмого мы плетемся вниз. Мисс Фоули, одетая, как обычно, в джинсы и футболку с лого «Молодежных туров», пожимает Мелани руку. Потом она заключает меня в костлявые объятия, дает свою визитку и говорит, чтобы я не стеснялась ей звонить, если мне в Лондоне что-нибудь понадобится. Она будет там до воскресенья, когда у нее начнется следующий тур. Потом сообщает, что вызвала нам с Мелани на полвосьмого такси до вокзала, снова спрашивает, встретят ли нас в Лондоне (да, встретят), повторяет, что я хорошая девочка… и предупреждает, что в метро могут обокрасть.

Я позволяю Мелани поваляться еще полчаса, а это значит, что у нее нет времени прихорошиться, как обычно, а в половине восьмого мы с моей помощью погружаемся в такси. Когда подают поезд, я затаскиваю в него наши чемоданы и нахожу пару свободных мест. Мелани плюхается на сиденье возле окна.

— Разбуди, когда в Лондон приедем.

Я возмущенно смотрю на нее, но Мелани уже прижалась к окну и закрыла глаза. Я вздыхаю и запихиваю ее сумку ей под ноги и кладу на соседнее сиденье свой кардиган, чтобы отпугнуть воров и похотливых старикашек. А сама иду в вагон-ресторан. Я в отеле не позавтракала, у меня уже начало урчать в животе и стучать в висках. Голова должна была вот-вот разболеться от голода.

Хотя Европу и принято считать землей поездов, мы на них еще не ездили. Большие расстояния мы преодолевали на самолетах, остальные — на автобусах. Когда переходишь из вагона в вагон, с приятным свистом открываются автоматические двери, поезд слегка покачивает. А за окном мелькает зелень.

В вагоне-ресторане я изучаю скудный ассортимент и в итоге беру бутерброд с сыром и чай, а также чипсы с солью и уксусом, к которым я тут пристрастилась. А еще банку «Колы» для Мелани. Складываю все это в картонную коробочку, собираясь вернуться на свое место, но у окна вдруг откидывается столик. На секунду я заколебалась. Надо же вернуться к подруге. Но, с другой стороны, она спит; ей все равно, так что я сажусь за столик и смотрю в окно. Пейзаж такой исконно английский: все зеленое и аккуратненькое, участки поделены заборчиками, пушистые овечки, похожие на облака, как зеркальное отражение настоящих, которые никогда не покидают небесную гладь.

— Очень странный завтрак.

Этот голос. После четырех вчерашних актов я узнаю его сразу.

Поднимаю глаза, и он — прямо передо мной, с ленивой полуулыбкой, из-за которой создается ощущение, что он только что проснулся.

— Что в нем странного? — спрашиваю я. Вообще, мне следовало бы удивиться, но я почему-то не удивилась. Зато приходится прикусить губу, чтобы не расплыться в улыбке.

Но он не отвечает. Подходит к стойке и заказывает кофе. А потом кивком указывает на мой столик. Я тоже киваю.

— Много чего, — говорит он, усаживаясь напротив меня. — Он как экспатриант после многочасового перелета.

Я осматриваю свой бутерброд, чай и чипсы.

— Это — экспатриант после многочасового перелета? Как ты из этого сделал такой далекоидущий вывод?

Он дует на кофе.

— Легко. Во-первых, еще девяти утра нет, так что с чаем понятно. Но бутерброд с чипсами? Это едят на обед. А про «Колу» и говорить не буду, — он постукивает по баночке. Видишь, время сбито. Твой завтрак явно долго летел.

Приходится рассмеяться.

— Пончики просто ужасно выглядели, — говорю я, указывая на стойку.

— Это точно. Поэтому я завтрак взял с собой, — он достает из сумки бумажный сверток и принимается разворачивать.

— Постой, это как-то тоже очень похоже на сэндвич, — говорю я.

— На самом деле нет. Это хлеб и хахелслах.

— Хахе… что?

— Ха-хел-слах. — Он поднимает верхний кусочек хлеба и показывает, что внутри. Там масло с шоколадной крошкой.

— И ты говоришь, что мой завтрак странный? А у самого вообще десерт.

— В Голландии это считается завтраком. Вполне стандартным. Либо эвтсмейтер, то есть жареные яйца с ветчиной.

— Этого же в контрольной не будет? Я даже не рискну попробовать это произнести.

— Эвт. Смей. Тер. Попозже можно будет еще потренироваться. Мы как раз подошли ко второй части моего сравнения. Твой завтрак похож на экспатрианта. Давай, ешь. Я вполне могу говорить, пока ты жуешь.

— Спасибо. Я рада, что ты такой многозадачный, — я начинаю смеяться. Так странно, все настолько естественно складывается. Похоже, я флиртую за завтраком. И по поводу завтрака. — Что это вообще такое, экспатриант?

— Это человек, который живет не на родине. Видишь, ты заказала сэндвич. Как настоящая американка. И чай, как настоящая англичанка. Но у тебя еще и чипсы, или хрустящий картофель, назови, как хочешь[3], они популярны и здесь и там, но с солью и уксусом — это по-английски, но то, что ты взяла их на завтрак — это по-американски. Да еще и «Кола». Вы в Америке чипсами с «Колой» завтракаете?

— А как ты вообще понял, что я из Америки? — Я решила бросить ему вызов.

— Помимо того, что ты была в группе американских туристов и говоришь с американским акцентом? — Он откусывает свой хахе-как-его-там и отпивает еще кофе.

А я снова прикусываю губу, чтобы не улыбнуться.

— Точно. Помимо этого.

— На самом деле других подсказок не было. Ты, в общем, на вид не особо на американку похожа.

— Правда? — Я с хлопком открываю пакетик с чипсами, и до меня доносится резкий запах уксуса. Я угощаю его. Он отказывается, снова кусая свой сэндвич.

— А как выглядят американки?

Он пожимает плечами.

— Блондинки. Большие… — он изображает грудь. — Мягкие черты, — машет руками в районе лица. — Симпатичные. Как твоя подружка.

— А я не такая? — не знаю, зачем я это спрашиваю. Я же знаю, как я выгляжу. Темноволосая. Темноглазая. Черты лица острые. Впечатляющих округлостей нет, особенно в районе груди. Я несколько сдуваюсь. Он просто подмазывался ко мне, чтобы приударить за Мелани?

— Нет, — и смотрит на меня пристально этими своими глазами. Вчера они казались мне такими темными, а теперь, когда он сел напротив, я вижу, что в этой тьме танцуют разнообразнейшие цвета — серый, коричневый и даже золотой. — Знаешь, на кого ты похожа? На Луизу Брукс.

Я смотрю на него непонимающе.

— Ты ее не знаешь? Звезду немых фильмов?

Я качаю головой. Я прелести немого кино так и не поняла.

— В двадцатых годах прошлого века она была суперзвездой. Американка. Потрясающая актриса.

— И не блондинка, — я хотела пошутить, но прозвучало непохоже на шутку.

Он снова кусает свой сэндвич. В уголке губ остается шоколадная крошка.

— У нас в Голландии полно блондинок. И когда я смотрю в зеркало — вижу блондина. А Луиза Брукс была брюнеткой. С такими невероятными печальными глазами и выразительными чертами лица. И с прической, как у тебя, — он касается собственных волос, таких же всклокоченных, как и вчера. — Ты очень на нее похожа. Наверное, я буду называть тебя Луизой.

Луиза. Мне нравится.

— Нет, даже не Луизой. Лулу. Такое у нее было прозвище.

Лулу. Так даже лучше.

Он протягивает руку.

— Привет, Лулу. Я — Уиллем.

Рука у него теплая, а пожатие крепкое.

— Приятно познакомиться, Уиллем. Хотя я могла бы называть тебя Себастьяном, если уж мы затеяли эти перевоплощения.

Когда он смеется, вокруг его глаз играют морщинки.

— Нет. Мне Уиллем больше нравится. Себастьян — он какой-то, как это… если задуматься, он слишком пассивен. Он выходит замуж за Оливию, которая на самом деле хочет быть с его сестрой. У Шекспира так часто бывает. Женщины добиваются своего; а мужчины просто оказываются втянуты во все это.

— Не знаю. Я вчера обрадовалась, когда для всех все хорошо кончилось.

— Ну, это милая сказка, вот именно что. Сказка. Я считаю, что Шекспир просто обязан дарить счастливый конец героям своих комедий, потому что в трагедиях он предельно жесток. Ну, возьмем вот «Гамлета» или «Ромео и Джульетту». Это же почти садизм, — он качает головой. — Себастьян нормальный, просто сам не очень распоряжается собственной жизнью. Эту привилегию Шекспир отдал Виоле.