Набравшись смелости, я постучала. А через пару секунд, потянув на себя дверь, я застыла на пороге. Стивен Липкотт и Агнес, спиной ко мне, рассматривали прислоненные к стене картины. Одна рука Стивена лежала на плече у Агнес, а другой, с зажатой в ней сигаретой, он показывал на какое-то небольшое полотно. В комнате пахло табачным дымом, скипидаром и духами.
— Почему бы тебе не принести мне побольше ее фотографий? — спрашивал Стивен. — Если ты считаешь, что портрет не до конца передает оригинал, тогда давай…
— Луиза! — Агнес резко развернулась и вскинула раскрытую ладонь, словно желая меня остановить.
— Простите! — Я показала на свой телефон. — Это… это мистер Гупник. Он пытается до вас дозвониться.
— Ты не должна была сюда входить! И почему ты не постучалась?
— Я стучалась. Простите… У меня не было другого выхода… — Я начала пятиться к двери, и тут мой взгляд случайно упал на картину.
Маленькая девочка с золотистыми волосами, широко раскрытыми глазами стояла вполоборота, будто готовая вот-вот убежать. И внезапно на меня снизошло озарение, и все стало на свои места: депрессия Агнес, бесконечные разговоры с матерью, бесконечные покупки игрушек и туфелек…
Стивен наклонился поднять картину:
— Послушай, если хочешь, возьми эту. А дома посмотришь, подумаешь…
— Заткнись, Стивен!
Он вздрогнул, явно удивляясь столь неадекватной реакции, хотя для меня это стало решающим доказательством.
— Я подожду вас внизу, — сказала я, осторожно прикрыв за собой дверь.
В Верхний Ист-Сайд мы ехали молча. Агнес позвонила мистеру Гупнику и извинилась: она не заметила, что телефон отключен, наверняка неудачная модель — эта штука вечно глючит, — и ей нужен другой телефон. Да, дорогой. Мы уже возвращаемся. Да, я знаю…
На меня она не смотрела. По правде говоря, мне тоже было неприятно на нее смотреть. Мой мозг буквально кипел в попытке соотнести события последних месяцев с тем, что я только что поняла.
Когда мы наконец добрались до дому, по вестибюлю я шла чуть позади Агнес, но уже у лифта Агнес отвернулась, уставившись в пол, затем посмотрела на меня:
— Ладно. Пойдем поговорим.
Мы с Агнес вошли в темный, покрытый позолотой бар отеля вроде тех, где, по моим представлениям, богатые бизнесмены с Ближнего Востока развлекают своих клиентов, и, не глядя, отмахнулись от желающих угостить нас кавалеров. В баре было практически пусто. Устроившись в тускло освещенной угловой кабинке, мы стали ждать, когда официант, безуспешно пытающийся поймать взгляд Агнес, залихватски поставит на стол две водки с тоником и мисочку блестящих зеленых оливок.
— Она моя дочь, — проронила Агнес, когда официант удалился. Я сделала глоток водки. Напиток оказался невыносимо крепким, но я была даже рада. Мне необходимо было на чем-то сосредоточиться. Голос Агнес звучал напряженно, непривычно страстно. — Моя дочь. Она живет у сестры в Польше. С девочкой все хорошо. Она была совсем крошкой, когда я уехала, и почти не помнит, что когда-то жила с мамой. Сестра тоже счастлива, так как не может иметь детей, а вот мама ужасно на меня сердится.
— Но…
— Да, я не сказала ему, когда мы познакомились. Я была на седьмом небе от счастья, что понравилась такому человеку, как он. Однако мне и в голову не могло прийти, что мы будем вместе. Все было похоже на сказочный сон, понимаешь? Я думала, это просто небольшая интрижка, а потом моя рабочая виза истечет, я вернусь в Польшу и навсегда запомню эту встречу. Но все завертелось так стремительно, и он ради меня бросает жену. Я не знала, как сказать ему о ребенке. Каждый раз, как мы встречаемся, я думаю: «Вот сейчас, вот сейчас…» А потом он вдруг заявляет, что больше не хочет иметь детей. «С меня хватит», — говорит он. Так как понимает, что разрушил свою семью, а потому не хочет еще больше осложнять ситуацию усыновлением, братьями и сестрами лишь с одним общим родителем и все такое прочее. Он любит меня, но отказ от детей — непреложное условие сделки. И как я могу ему все рассказать?!
Я наклонилась к Агнес поближе, чтобы нас никто не услышал:
— Агнес, но это… чистой воды безумие! У вас уже есть дочь!
— И как мне сказать ему теперь, спустя два года? Думаешь, он не сочтет меня дурной женщиной? Думаешь, не сочтет это подлым обманом? Луиза, я сама себе создала чудовищную проблему. И я это знаю. — Она отхлебнула водки. — Я постоянно думаю — постоянно! — как исправить положение. Но невозможно ничего исправить. Я солгала ему. Для него доверие — это самое главное. Он меня не простит. Не простит — и точка. Поэтому пока он счастлив, я тоже счастлива и могу достойно обеспечить свою семью. Я пытаюсь уговорить сестру переехать в Нью-Йорк. Тогда бы я могла каждый день видеть Зофью.
— Вы, наверное, ужасно по ней скучаете.
У Агнес окаменело лицо.
— Я обеспечиваю ее будущее. — Она говорила так, будто произносила заученный текст. — До этого моя семья жила довольно скромно. А теперь у сестры очень хороший дом — четыре спальни, все новенькое, с иголочки. Очень хороший район. Зофья пойдет в самую лучшую школу во всей Польше, будет играть на самом лучшем фортепиано, у нее будет все, о чем только можно мечтать.
— Но не будет матери.
Глаза Агнес внезапно наполнились слезами.
— Да. Мне придется или бросить Леонарда, или бросить ее. Значит, наложенная на меня… ой, забыла слово… епитимья — это жить без нее, — закончила она дрогнувшим голосом.
Я сидела и потягивала водку. А что мне еще оставалось делать? Мы с Агнес, не сговариваясь, уставились в наши стаканы.
— Луиза, я не плохой человек. И люблю Леонарда. Очень сильно.
— Знаю.
— Понимаешь, я надеялась, что, когда мы поженимся и немного поживем вместе, я смогу ему во всем признаться. Он, конечно, сначала расстроился бы, но потом, возможно, смирился бы. Я могла бы чаще ездить в Польшу. Или Зофья могла бы у нас погостить. Но все так запуталось. Его семья меня ненавидит. Представляешь, что будет, если они все узнают? Представляешь, что будет, если Табита обнаружит, что у меня есть дочь? — (Что ж, догадаться было нетрудно.) — Я люблю его. Знаю, ты всякое обо мне думаешь. Но я люблю его. Он хороший человек. Да, иногда мне становится очень тяжело, потому что он слишком много работает… и потому что всем в этом мире на меня наплевать… и я чувствую себя такой одинокой… и я действительно не всегда веду себя должным образом, но мне даже страшно подумать, что я могу его потерять. Ведь он моя вторая половинка. Родственная душа. Я увидела это еще при первой встрече. — Она рассеянно водила тонким пальцем по столу. — Но когда я думаю, что моя дочь ближайшие десять, пятнадцать лет будет расти без меня, я… я… — Она прерывисто вздохнула, причем так громко, что привлекла внимание бармена. Я порылась в сумке, но, не найдя носового платка, протянула ей салфетку. Она подняла на меня глаза, и я увидела, что выражение ее лица странно смягчилось. Еще ни разу я не видела Агнес такой — она словно излучала любовь и нежность. — Луиза, она такая красивая! Ей сейчас почти четыре годика, а она уже очень умная. И очень талантливая. Знает все дни недели и может провести на карте линию между Краковом и Нью-Йорком, хотя никто ее этому не учил. И каждый раз, как я к ним приезжаю, она бросается мне на шею и говорит: «Мама, почему тебе нужно уезжать? Я не хочу, чтобы ты уезжала». А у меня разрывается сердце… Боже мой, разрывается… И теперь иногда я даже не хочу ее видеть, потому что боль, которую я чувствую при расставании… Она такая… такая… — Агнес сгорбилась над стаканом, механически смахивая рукой слезы, капавшие на блестящую столешницу.
Я протянула ей еще одну салфетку:
— Агнес, сомневаюсь, что вам удастся долго продолжать эту игру.
Она промокнула слезы, скорбно опустив голову. А когда посмотрела на меня, я не увидела в ее глазах ни малейших следов слез.
— Мы ведь с тобой друзья, да? Близкие друзья.
— Конечно.
Оглянувшись, она легла грудью на стол:
— Ты и я. Мы обе иммигранты. И мы обе знаем, как трудно найти свое место в этом мире. Ты хочешь подняться по социальной лестнице, работаешь не покладая рук в чужой стране: строишь новую жизнь, заводишь новых друзей, находишь новую любовь. В общем, становишься совершенно другим человеком! Но это очень нелегко, и ничего даром не дается. — (Я судорожно сглотнула и сердито отогнала от себя образ Сэма в его железнодорожном вагоне.) — Поверь мне, нельзя получить все и сразу. Кому, как не нам, иммигрантам, этого не знать! Ведь ты словно пытаешься усидеть на двух стульях. И не можешь быть по-настоящему счастлив, потому что, когда ты уезжаешь, твоя душа тотчас же разрывается на две части, и, где бы ты ни был, одна половинка начинает тянуться к другой. Такова цена, Луиза. В этой жизни за все приходится платить. — Агнес глотнула водки, потом еще. Сделала глубокий вдох, всплеснула руками, словно желая выпустить избыточные эмоции через кончики пальцев. Когда она заговорила снова, в ее голосе вдруг послышались стальные нотки. — Ты не должна ему говорить. Ты не должна говорить о том, что сегодня видела.