– Что мне надо делать?
– Просто расслабься. – Павел Львович перекинул ее волосы на одну сторону. – Как же ты стала похожа на мать! Кажется, совсем недавно я рисовал ее – такую же юную. А подумать-то: прошло уже больше двадцати лет…
Затем художник подошел к мольберту и принялся за дело. А Саша тихонько сидела и следила за умелыми и уверенными движениями его руки. И все думала, почему некоторые люди вот так спокойно прячут свой талант в пыльных комнатах, когда он мог бы радовать многих.
– А говорить мне можно? – спросила она, почти не раскрывая рта.
– Конечно! – засмеялся Павел Львович. – Хоть пой.
– Я спросить хочу. – Саша выдохнула и расслабилась. – Почему вы так запросто хороните свой талант? Вашим картинам место в музеях, а не на истринском рынке.
– Ох, не льсти, хитрюга! – прищурился Павел Львович, а потом немного поразмыслил и спросил: – Знаешь, что я думаю по этому поводу?
– Что? – Саша без разрешения подобрала под себя ногу.
– Иногда я думаю о людях. И некоторые из них видятся мне печками, а другие – дровами. – Он не отрывал руки от холста. – Сечешь?
– Не-а!..
Павел Львович улыбнулся и покивал головой. Он оторвал кисть от холста и задумался, подбирая нужные слова, а потом неуверенно попытался объяснить:
– Люди-печки отдают свое тепло направо и налево. Твоими словами – приносят радость. А люди-дрова, так они нужны для того, чтобы эти печки растапливать. И никуда им друг без друга, – он развел руки в стороны, чуть не опрокинув мольберт. – Так вот я, по сути, и есть то самое полено.
– Буратино? – Саша захихикала.
– Да нет – Папа Карло, – подмигнул Павел Львович. – По моему раскладу выходит, что он как раз – полено, а деревянный человечек, созданный им, – печь. Буратино приносит радость, но без рук Папы Карло его и не было бы вовсе.
– А Миша кто? – спросила Саша. – Тогда выходит – он и есть ваш Буратино?
– Хотелось бы мне так думать. Конечно, я не создавал его, но старался направлять, раскрывать его способности. Теперь, как мне кажется, Миша нашел себя – он стал греть. Мои дровишки начинают топиться…
Тогда Саша тоже задумалась. А кто же такая она – Александра Шарабанова – печь или полено? И каким же образом ей стоит приносить пользу, но на ум ничего дельного не приходило. Тотчас в ее размышления прокралась Светка-доска. Хотя, пожалуй, Светка была человеком-кочергой – вечно лезет в печь и чешет дрова своим железным носом. А потом Светку вытеснило воспоминание о тайне, к разгадке которой Саша так и не приблизилась. Павел Львович сказал, что она похожа на мать – неужели это так? Может, нос, рот, глаза у нее и правда были мамины. Но, как оказалось, внутри мама вовсе не тот человек, которого Саша знала с рождения. И опять перед взором завертелся скотч без начала и конца. А потом на миг почудилось, что она захлебывается, и суша плывет где-то далеко над водой – недосягаемая, непонятная…
– Хочешь, я расскажу тебе про девушку, которую рисую? – спросил вдруг Павел Львович, будто читая ее мысли. – Эта девушка повзрослела снаружи быстрее, чем внутри. Я вижу взрослое лицо, но в глазах живет детство. А еще эту девушку что-то тревожит. И я все думаю, а вдруг ей нужна поддержка или совет?..
И тут внутри у Саши будто бы что-то треснуло. Как почка надрывается по весне, выпуская листок, так и Сашина тайна стремилась вырваться наружу. В носу закололо, горло перехватило. Она всеми силами вцепилась в брошенный ей спасательный круг и шепнула:
– Я не знаю, что делать. – Скрывать правду больше не было сил. – Где-то здесь, в Истре, живет мой старший брат! А я понятия не имею, кто он!
Павел Львович застыл у мольберта. В доме стало так тихо, что от этой тишины закладывало уши. И будто бы где-то у окна проснулась и зажужжала муха.
– С чего ты взяла?
И тут слова полились из Саши бурным потоком, как волна, что спешила умыть берег, каким бы каменистым он ни оказался.
– Я случайно услышала разговор мамы и папы. Они-то думали, что я еще в школе, и откровенно беседовали, вовсе не заботясь сбавить тон. Мама говорила что-то про своего сына и про то, что только ей решать, когда рассказать ему правду. А папа отвечал, что на ее месте подумал бы сейчас об отце паренька. Тогда я поняла, что у мамы есть сын! Но мой папа явно не его отец, – Саша перевела дух, объяснить все толком никак не выходило. – А потом родители заговорили про Истру, и я узнала, что мой брат живет именно здесь! Мама явно хотела отложить решение проблемы и уладить все после поездки в Индию. Папа сказал, что мой брат уже взрослый и понимающий человек, и тянуть дольше незачем. Видимо, папа знал о мамином сыне всегда и спокойно говорил об этом. А потом он спросил, когда она собирается рассказать обо всем мне. Тогда мама ответила, что об этом ей и подумать страшно. Потом она начала плакать, и я под шумок сбежала из дома. С тех пор я ни с кем не говорила об этом – вы первый, кому все рассказала…
– Значит, у твоей мамы есть сын, и ты ищешь его?
Павел Львович, казалось, нервничает не меньше Саши. Пальцы его даже побелели от напряжения, сжимая кисть.
– Я приехала, чтобы найти его! – вспыхнула Саша. – Но пока совершенно не представляю, с чего начать?
– А может, стоило сразу поговорить с мамой напрямую? – Павел Львович придвинул табурет и сел рядом с Сашей.
– Она не скажет правду! Разве не понятно? Я попыталась, но ничего не вышло! Мама закрыла свою тайну на замок и спрятала от меня ключ. – Саша уткнулась носом в плечо художника. – С тех пор мне так тяжело, что, кажется, проще умереть, чем жить дальше с этой загадкой, ища в каждом истринском парне своего брата, и знать, что мама всю жизнь обманывала меня…
Сейчас, когда тайна выпрыгнула наружу, Саша вдруг почувствовала себя воздушным шаром – легким и пустым, – внутри лишь воздух. Будто бы этот секрет стал единственным, что удерживало ее в последние дни на земле, а сейчас, точно Мери Поппинс, она была готова лететь вслед за ветром. Только совсем не знала – куда этот ветер дует. Павел Львович словно почувствовал Сашину воздушность и обнял ее, удерживая возле себя. И снова, как в первый день их встречи, поцеловал сухими губами в макушку.
– Не торопи смерть, Кнопка, – иногда он называл ее тем же прозвищем, что и Миша. – Смерть, она как дождь. Подчиняется лишь законам природы и приходит только в свое время. Вот я уже слышу шум своего дождя…
Саше вдруг стало холодно в объятьях Павла Львовича, и почему-то она вспомнила про Затерянный колодец – будто заглянула ему в пасть. С чего это художник прицепился к ее словам о смерти – она же выкрикнула их не думая, сгоряча. Да и дождь зачем-то приплел. Мысли Павла Львовича будто витали где-то высоко, намного выше полета Сашиной фантазии.
– О чем вы? Дождя еще долго ждать, на улице январь.
Тогда Павел Львович засмеялся. Смех этот был сухой, как его губы, и гулкий, будто он выскакивал не из человека, а несся по длинному узкому каменному коридору.
– Знаешь, – отсмеявшись, сказал художник, – раньше мне казалось, что смерть начинается там, где кончается жизнь. Жить с таким ощущением легко и просто: пока есть я, нет смерти. Когда приходит смерть – нет меня. Но недавно я узнал, что смерть поселилась внутри и жует меня потихоньку. Смерть стала частью моей жизни, вывернув ее наизнанку. Ты помнишь легенду о Затерянном колодце?
Саша закивала головой – как не помнить. Но все еще боялась поверить в то, о чем так образно и непонятно пытался сказать художник.
– Так вот я чувствую, будто сижу на его дне и смотрю в дырку неба, что висит где-то высоко, недостижимо высоко, – Павел Львович вздохнул, поднялся на ноги слишком тяжело для своего иссушенного тела, потом подошел к мольберту, взял кисть и продолжил говорить. Тихо, еле слышно. – Я умираю, Кнопка. И на дне этого колодца мне все время кажется, будто я не успел сделать что-то важное в этой жизни, а что – не могу толком понять. Я жил, как хотел, и почти ни о чем не жалею. Мне дорога каждая совершенная ошибка. Я написал много картин. Я узнал много людей. Но сейчас, живя со смертью за пазухой, мне впервые стало страшно. Не думал, что окажусь так слаб. Ты открыла мне свою тайну, и я в ответ делюсь своей. Я не прошу сравнивать их, не хочу выглядеть стариком, читающим предсмертную мораль. Прошу лишь выслушать меня. Кто знает, может, это один из тех разговоров, что еще держит меня здесь…