Ксения Беленкова - Вьюга юности

– Признаюсь, что еще совсем недавно я боялся смерти. Точнее, боялся не успеть чего-то в этой жизни. А наша жизнь, ребята, – это время, когда мы в силах менять мир. То драгоценное время, когда все в наших руках, – Павел Львович накрыл муху, что все еще ползала по его ладони, другой рукой, а потом разомкнул кисти. Насекомое поднялось в воздух, и живое жужжание разнеслось по комнате. – А теперь я спокоен. И всерьез думаю, что моей душе настала пора переодеться…

– Переодеться?

– Душе?

В один голос переспросили Миша и Саша, все еще провожая взглядом счастливую муху.

– А вы посмотрите на меня – на кого я стал похож? Все тело ссохлось – этот костюм давно стал мне мал, – Павел Львович еще умудрялся шутить. – Жмет нещадно, скрипит, вот-вот пойдет по швам.

– Никогда не думал, что ты религиозен, – Миша с удивлением смотрел на смеющегося отца.

Тогда художник, будто что-то вспомнив, поднял вверх указательный палец. А потом с неожиданной легкостью подбежал к холсту, что стоял на табурете в дальнем углу комнаты и был бережно укрыт газетным листом.

– А вот и мой подарок нашей Саше! – сказал он, срывая бумагу и переставляя холст на видное место возле портрета ее матери.

Это был портрет самой Саши – два холста теперь стояли рядом, и казалось, что две девушки смотрятся в свои отражения, но не узнают в них себя – оттого и тревога в глазах.

– Знаешь, что говорил Эйнштейн о религиозности? – Павел Львович подошел к Мише, который замер, разглядывая две необыкновенно похожие картины. – Он называл самым глубоким переживанием – ощущение таинственности. И я бьюсь об заклад, что почувствовал это, когда смотрел на твои ледяные скульптуры. Каким-то образом ты пролез мне в душу и сделал ее чуть лучше… сынок.

– Я помню, тогда ты сказал, что наконец увидел мою руку, – Миша замешкался, а потом произнес тихо, еле размыкая губы, будто спрашивая, – отец?..

Павел Львович неуклюже похлопал его по плечу. Они некоторое время так и стояли друг напротив друга, боясь спугнуть этот миг, а потом крепко обнялись. И Миша шепнул сестре:

– Мы немного прогуляемся, ладно?

Отец и сын вышли на улицу. Им нужно было о многом поговорить, и одной комнаты для этого было мало. А Саша осталась стоять среди портретов. Она еще долго вглядывалась в лица двух девушек, подмечая их сходство и различия. Пытаясь найти где-то между легкими штрихами и густыми мазками правду взрослой дочери и юной матери. А рядом по пыльному подоконнику, любуясь диковинным зимним днем, ползала живучая муха…

Миша шел рядом с отцом, пытаясь хоть как-то осознать случившееся. Пусть он давно уже догадывался, что в семье ему многое недоговаривали. И поверить в то, что папа был немощным больным, ушедшим задолго до рождения сына, никак не получалось. Но всерьез задуматься о том, кто же его настоящий отец, тем самым окончательно признав ложь родных, у Миши никогда не хватало духа. Он и так неплохо жил, окруженный любовью и заботой. А поиски требовали усилий, какого-то целенаправленного движения, к чему Миша был абсолютно не склонен. И сейчас впервые начинал понимать – вероятно, бездействие могло бы сыграть с ним злую шутку. Если бы не обстоятельства, не Сашина юношеская пылкость, Павел Львович ушел бы раньше, чем Миша посмотрел на него как на отца, и вряд ли когда-нибудь смог бы себе это простить. С рождения учитель постоянно был рядом – любящий, терпеливый, мягкий. Готовый выслушать, прийти на помощь, отдать всего себя. По сути, он всегда заменял Мише папу. Вот только заменять отца и быть им, как оказалось, вещи совершенно разные. Но только сейчас это становилось очевидным. Будто кровное родство пело в жилах, прибавляя сил и желаний. Мише очень хотелось говорить, но как-то по-новому, чтобы стать еще ближе. Правда, как это сделать, он толком не знал. Какие слова подобрать? Как объясниться в любви человеку, которого знаешь всю жизнь? Оказывается, это очень непривычно. Неловко. И Миша краснел, косился на отца, пытаясь сохранить в себе этот день, спрятать от прошлого и будущего. Сколько раз они вот так ходили вместе, выбирая места для установки мольберта, либо просто отправлялись на рыбалку. И почему-то с Павлом Львовичем – другом семьи, учителем ему было куда проще, чем теперь – с отцом. Что-то должно было измениться, но Миша не знал, что именно. Ни дорога, ни знакомые дворы не хотели подсказывать ему ответ. Да и сам отец пока не решался начать разговор. Кто знает, что творилось у него внутри. Быть может, он боялся Мишиного гнева или осуждения. Быть может – простого непонимания. Наверное, если бы он узнал, что душа сына полна лишь любовью и сочувствием, разговор сложился бы быстрее. Ни тени обиды не было в Мишиных мыслях. Лишь радость – теперь он знал свои корни, сомнения и тревоги ушли. Наступило время ясности. Теперь Мише была понятна его близость с учителем, тяга как можно больше времени находиться рядом. Их схожесть и принятие друг друга. Да и какое право Миша имел осуждать отца за любовь, которой сам еще не познал. Он мог лишь быть благодарен за верность и мужское плечо, которое всегда оказывалось рядом, стоило лишь захотеть. Сколько раз Павел Львович утешал и наставлял его после мальчишеских ссор или драк. Сколько раз смягчал семейные конфликты, становясь на Мишину сторону. А уж как обучал вождению, разрешая садиться за руль «Божьей коровки» с первых классов школы. Сначала не выгоняя машину со двора. А потом, потихоньку, усаживая Мишу к себе на колени, он колесил с ним по узеньким улочкам между бревенчатых домов истринских окраин. Тарахтел мотор, и машина тряслась, а порой визжала тормозами, так что пыль и щебень отлетали от колес. А Миша был счастлив и чувствовал себя настоящим водителем – смелым и отважным. Тогда, в детстве, он мечтал о дальних странах, великих свершениях, быть может, подвигах! И куда же подевались эти мечты? Видимо, с возрастом у них появляется вес, а порой – даже цена. И уж точно – для их осуществления нужно великое непоколебимое и деятельное стремление. Тогда мечты пугаются, пропадают. Вдруг оказывается, что каждая возможность хранит в себе обязанность, как шкатулка с секретом. Только лишь в детстве продукты растут в холодильнике, одежда – в шкафу, а деньги – в карманах. И когда вдруг оказывается, что для того, чтобы стать путешественником, мореплавателем, археологом или охотником на крокодилов недостаточно просто лечь в кровать и закрыть глаза, мечта начинает бледнеть. А потом совсем пропадает: узнав о конкурсе в исторический вуз, морской болезни или малярии…

И вот сейчас впервые за долгие годы Миша заскучал по той наивной мечтательности, которая рождалась за рулем тарахтящей «Божьей коровки» на коленях у Павла Львовича. Учитель же до конца жизни так и остался тем непуганым мечтателем, что оказывался в бескрайнем море или посреди жаркой пустыни не выходя из своего шаткого домишки. Взрослый ребенок, со своей мудростью, сохранивший наивность и пыл. Он всегда старался бережно хранить все, что попадало ему в руки, вот только нового ничего не приобрел. А теперь сын оказался тем долгожданным шагом вперед, устремлением в будущее, придающим смысл всему, что было ценно и дорого для Павла Львовича. И сейчас, как никогда, Миша осознавал свой долг перед человеком, который берег и охранял его всю жизнь. Пришло время реализовывать то, что учитель так долго и кропотливо вкладывал в своего ученика. В своего сына…

– Ты как? – Отец первым решился нарушить молчание. – Все в порядке?

Он с опаской поглядывал на Мишу, не зная, что можно от него ожидать.

– Кажется, неплохо. Будто так было всегда. Это правильно?

– Правильно, правильно! – Отец радостно закивал. – Главное не потерять то, что есть между нами. Ведь так?

– А я не против и что-то новое попробовать, – Миша глянул на отца. – Ты как… пап.

И вроде бы губы его лишь разомкнулись, чтобы через секунду снова сомкнуться. Один миг – а внутри все перевернулось. Новое слово. Неожиданное, желанное, казалось – навсегда потерянное. Такое короткое, что ветер унес его быстрее, чем оно могло долететь до слуха собеседника.

– Повтори…

Тогда Миша вдруг прижал к себе этого бледного, худого и самого родного человека на свете. Сгорбился, склонил голову ему на плечо и еще долго хрипел куда-то в потрескавшуюся кожу дубленки, все повторяя и повторяя это короткое и очень нужное им обоим слово. А художник гладил сына по голове, не решаясь успокаивать, и просто старался ощутить это счастье каждой клеточкой своего существа. Город снежно склонился над ними, кружа белой крошкой, заметая дорожки. Здесь не было прошлого и будущего. Здесь было только сейчас – сочное, глубокое – то, что остается навсегда…