– Надо подумать.
– Nun gut. Auf Wiedersehen!
Её каблучки весело застучали по коридору.
До вечера он просидел у себя дома на диване, переминая её листочек в руках. А в семь пошёл по адресу, указанному в нём... A может быть, и не пошёл... Он и сам этого точно не знает.
Фантазии, фантазии! Как они приятны!
На следующий год у него была другая преподавательница немецкого. Увы, он не запомнил, в каком платье она вошла в класс, были ли у неё в руках цветы, он не запомнил даже её имени. Зато с языком у него тогда наладилось.
Милая Лариса Романовна... Это тоже его жизнь...
Кап... кап... никак... не правда – как-то не так...
История шестая
Кожа тронула кожу
Посвящается Билли Биббиту
– Кожа тронула кожу...
– Говорите!
– Тронули руки розовый клок кожи...
– Говорите! Прошу вас, говорите!
– Тронули руки розовый клок кожи – рой междометий высыпал розовой сыпью... и громкими дырками, бессмысленными дырками в пространстве.
– Это было вначале? Вначале?
– Черноту разорвало – и кожу ошпарило светом, и скрючились ветви, и рявкнули корни... от боли... от предчувствия бессилия кожи. Приняли руки розовый ком нервов – завязали пальцы узелки на память... на долгую память... на короткую память.
– Продолжайте! Не останавливайтесь!
– Тварь! Получай, тварь, узелки на память!
– Успокойтесь! Прошу вас, успокойтесь!
– Тварь! Тварь!
– Замолчите! И держите себя в руках!
– В руках... в руках... Кожа тронула кожу. Оставили руки рваные раны на памятке дня – отречения знаки на знаке течения времени. Одержимость, доведённая самоудовлетворением до оргазма, то есть до беспамятства, то есть до исступления, рождает отречение.
– Остановитесь!
– Отречения знаки...
– Постойте же!
– Отречения знаки... рукотворные отречения знаки на умотворном знаке течения времени... течения жизни во времени... умирания жизни во времени. Знаки отречения от жизни – на знаке умирания жизни.
– Постойте! Постойте же! Вы вконец запутали меня!
– Голая кожа тронула голую душу...
– Постойте! Вернёмся к знакам. Вы о крестах? Об этих крестах в календаре? Боже, их так много! Кресты, кресты...
– Кресты... кресты... узелки на память. Сломанные грифели, вдавливающие кресты в бумажную кожу дня... врезающие кресты в бумажную кожу дня. Рваные линии, начертанные крест-накрест. Рваные линии, перечёркивающие чувства... крест-накрест... крест-накрест...
– Почему кресты? Почему?
– Кресты... кресты... Могильные кресты, поднявшиеся над бренными останками – узелки на память... узелки на память о душе, воспаряющей в небо. Графитные кресты, врытые в бумажную землю – узелки на память о бездушии, вгрызающемся в живую кожу врывающего графитные кресты в бумажную землю.
– Это было вначале? Разве это было вначале?
– Голая кожа тронула голую душу... через выпуклые, точнее, выпученные линзы, затем через вогнутые зазеркалья напрямик в кровеносную систему души – замутить, заразить, извратить tabula raza. Голая кожа тронула чистый разум... чистый разум... чистый разум...
– Очнитесь! Вы... потеряли мысль? Вас что-то смущает?
– Не была... нет, не была развратницей... раздавательницей тела... направо... налево...
– Простите, я прерву вас. О ком вы? Вы... плачете? Что вы, что вы! Не волнуйтесь так. Успокойтесь. И, как сможете, продолжайте, пожалуйста.
– Голая кожа тронула голую душу. Правилами, изобретёнными особями Homo sapiens для особей Homo sapiens, не возбраняется – разумеется, на территории, помеченной самкой, или самцом, или обоими вместе, – не возбраняется тыкать задницей, голой задницей в голую задницу... при посредничестве зеркального полотна. При этом не notabeneется неприятие игнорирования аксиомы, гласящей (лучше бы голосящей!): розовый ком нервов, пребывающий на помеченной территории, не должен царапать воздух... цепенеть в страхе... съёживаться во тьме черепной коробки от ужасного лика, ожившего в зеркале.
– Лика?
– Отсутствие глаз не отрицает факта присутствия взора, не отпускающего... вселяющего... заставляющего... как и факта присутствия слов... не сказанных, однако же понятых.
Руки, снующие по огромным безглазым щекам... сейчас... сейчас... проковыряют дырки, из которых выкатятся материальные носители взора. Сейчас... сейчас... Страшно... страшно... Волосы вокруг немого рта... волосы, приводимые в движение колыханием толстых щёк... приводимые в движение переминанием, прижиманием, раскорячиванием толстых ляжек, растущих прямо из толстых щёк. Страшно... волосы оживают... оживут... сейчас... сейчас...
– Прекратите! Неправда! Неправда! Я не верю вам! Не смотрите на меня так! Я в самом деле думаю, что вы... вы преувеличиваете. Разве я не прав?
– При этом не notabeneется неприятие игнорирования аксиомы, гласящей (лучше бы голосящей!): в треугольнике – не одна, но три, в квадрате – не одна, но четыре, в круге – не одна, но множество... множество... множество задниц. При этом не notabeneется неприятие нацеливания стволов, именуемых – редко – recta, в точку, образованную пересечением биссектрис...
– Постойте!
– ...диагоналей...
– Прошу вас!
– ...диаметров...
– Остановитесь! Давайте немного помолчим. Прошу вас, глотните воды... Теперь, пожалуй, продолжим. Что было дальше?
– Кожа тронула кожу... тронули руки... тронули ноги... и закрутилось... и Земля закрутилась... и в воздухе закружились и закружили воздух висюльки радости, висюльки смеха, висюльки счастья. И застрекотало, спицы-фически застрекотало, и зашептало, зашуршало, шероховато зашуршало разинувшее рот пространство – глотай!.. глотай!.. потную пыль!... плотский пыл!.. душеплавильный пыл!.. глотай!.. глотай!.. проглоти! О, пространство!.. если бы ты могло!.. если бы ты только могло проглотить!.. расщепить!.. распылить!.. в виде отсветов радости, отсветов смеха, отсветов счастья этот маленький ком нервов!.. На краю пространства...
– Вы снова плачете.
– На краю пространства (может быть, где-то существует некое другое – бескрайнее – пространство, но ты можешь крутить педали лишь в своём, ограниченном краями двора)... на краю пространства – взгляд, в котором кожа тронула кожу, в котором предстательная железа подвергается насилию дворовой девки. А где же девка? А сиденье, ожившее благодаря изобретению колеса, а также неровностям подколёсья?! Под определённым углом зрения и под давлением чего-то более могущественного, чем угол зрения, к примеру, критической массы одержимости в глазах на краю пространства оно, то есть сиденье, то есть штуковина среднего рода преобразуется в подзаборную шлюху, то есть штуковину совершенно другого рода.
– Простите! Вы сами осознаёте то, что говорите?
– И тогда в глазах на краю пространства можно распознать зачатки новой формулы иссушения плоти во имя высокой – пусть и не ноты – цели. Тварь! Получай, тварь, узелки на память!
– Прекратите немедленно! Иначе я попрошу усмирить вас!
– Немедленно... немедленно... Немедленно вылезай из-под кровати! Или будет хуже! И в глазах на краю пространства (может быть, где-то существует некое другое – бескрайнее – пространство, но ты можешь дрожать всей кожей и тем, что она прикрывает, лишь в своём, ограниченном краями кровати)... и в глазах на краю пространства – непреклонность, приговаривающая (без права на апелляцию) к безысходности... и в пятипалых тисках на краю пространства... в ожидании кожи... инструмент, в быту обзываемый "тапка", весьма похожий (по вспомогательному назначению) на казарменный ремень, казарменный сапог, в общем, на изделия из заменителей кожи, падкие до кровонесущей кожи. При пересечении непреклонности одного и падкости до крови другого в некой блуждающей в пространстве и времени точке материализуется назначение – с пристрастием ложиться на спину... на то, что ниже спины... на то, что напротив того, что ниже спины (в случае поворота кожи на сто восемьдесят градусов)... на то, что защищает то, что напротив того, что ниже спины, то есть на пятипалый инструмент, инстинктивно прикрывающий другой, как говорят в народе, струмент... на всё, что подвернётся, что не увернётся, а если увернётся – вернётся.