– Повторяю, Шлезвиг необходим России, если вы ничего не смыслите в военных и политических делах, не вмешивайтесь, мадам! У меня есть советники более искусные, чем вы!

– Ваши советники понуждают вас делать ошибку за ошибкой! Государь, остановитесь!

– Ступайте к себе, мадам! Займитесь своим здоровьем, а то скоро Романовна окажется стройнее вас, и я вынужден буду ограничивать вас в еде! – брезгливо скривил губы Петр Федорович.

Екатерина вспыхнула, залилась краской и поспешила уйти. Петр явно дал понять – ему известно о ее беременности. Гадать, кто предал, она не стала, отнесла все на недостаточное усердие портного и плохо уложенные складки платья. Убаюкивало отсутствие приказа заточить ее в крепость и обвинение в прелюбодеянии. Раздражительность же Петра усиливалась с каждым днем, разваливая хрупкий мир, на который Екатерина уповала.

В марте прибыл прусский посланник Фридриха – барон Гольц, которого новый государь принял ласково и любезно. Императорский двор с удивлением отметил необычайное оживление в отношениях канцлера Воронцова с прусским посланником. На одном из обедов, в кругу приближенных лиц, Петр Федорович заявил Гольцу, что будет рад принять проект мирного договора, предложенный Фридрихом II. Барон Гольц подсуетился, сообщил своему королю, и он не замедлил воспользоваться предложением – прислал проект мирного договора.

Петр, не раздумывая, поставил свою подпись. Именно необдуманность, нежелание рассмотреть документы и разобраться и его слепое обожание и восхищение Фридрихом исключили возможность советников разобраться в предложении прусского короля.

Канцлер Воронцов попытался возражать против прусского проекта, в котором Россия не претендовала ни на что, уступала завоеванную Восточную Пруссию, но барону Гольцу, в личной беседе с Петром, удалось переиграть канцлера – он добился полного одобрения проекта. На долю Воронцова выпала только «честь» переписать набело одобренный императором договор. Любовь и уважение к противнику – Фридриху – лишила Россию всех завоеваний. По столице поползло искреннее возмущение, в полках, в гвардии ругали на чем свет нового государя.

Именно в этот момент Екатерине удалось улизнуть из дворца в квартиру, что снимал Орлов. Любимого она застала за столом, в расхристанной рубашке, с большой кружкой в руках и кувшином вина на столе. Мутный хмельной взгляд гвардейца сфокусировался на гостье, но вновь устремился к потолку.

– З-здравия желаем, В-ваш-е Высочество! – пробормотал Орлов, вместо обычного «Катенька, жизнь моя!».

– Что же вы, батенька, так надрались, записку от меня получил, предупредила же, что буду в это время, – обиженно молвила Екатерина, морща носик от винных паров – видать, любовник давненько сидел в обществе кувшина и вина.

– Поминаю погибшую воинскую славу своего Отечества, Ваше Высочество!

– Да что же ты заладил «Ваше Высочество»! Очнись, Григорий!

– Для чего? Чтобы… – Тут из Орлова полился русский народный, присущий разговору завсегдатаев кабака, а не с дамой, сдобренный красноречивыми жестами, в которых Орлов четко выразил мнение: он не намерен трезветь, чтобы обслужить жену государя, которого проклинает все российское воинство.

Екатерина испуганно присела на лавку и внимательно, не замечая, как горят ее уши со стыда, отделила выражения от сути и облокотилась на стол.

– Меня-то почто к государю приплел? Нашел чем потчевать – маты и непристойности выговариваешь, а моя ли подпись под тем документом? Вот так и доверяй твоим словам! А я и уши раскрыла, поверила тебе.

– Ты поверила мне? Эка невидаль: баба мужику поверила! Тут гвардия, солдаты… Народ поверил Петру Федоровичу, а он нас мордой в дерьмо и окунул, подлец! Да не сверли ты меня глазами своими! Что все говорят, то и я вторю. Ты бы в казарме послушала…

– От тебя достаточно услышала.

– Да пойми же ты, Катя, не простят такое государю, не мы, так другие найдутся, действовать нужно, слышишь?!

– Так кто тебе мешает, Григорий? Действуй…


Княгиня Дашкова зачастила к Екатерине, тратя огромные усилия, чтобы расшевелить ее. Она подробно докладывала, с кем и о чем говорила, кто из дворян и сенаторов является безусловным сторонником Екатерины, а кто пока сомневается и из лености не желает принимать какую-либо сторону. Ее Высочество согласно кивала головой, показывая заинтересованность, чем непомерно воодушевляла и радовала подругу. Та уверовала, что наконец-то Екатерина Алексеевна решилась, поддерживает заговор, и увеличила активность.


Екатерина почувствовала приближение схваток теплым апрельским утром. В соседней комнате громко веселились придворные – гости Елизаветы Воронцовой, слышался и голос государя. Екатерина расположилась на диване, спиною к выходу. На ней были рубашка и шаль. Шаргородской она велела всем говорить, что плохо себя чувствует и не принимает – простыла на прошлом куртаге. Обычно ей переставали докучать визитами, но не в этот раз – с разными поручениями приходил Левушка, внимательно и обеспокоенно всматриваясь в безмятежное лицо Екатерины, начиная разговор ни о чем, который грозился затянуться на неопределенное время. С болтовней друга Екатерина справлялась быстро, не показывая, что друг раздражает присутствием. После его ухода лицо ее искажалось болью, которую удавалось на время скрыть, она тяжело поднималась и начинала ходить. Иногда, не имея сил сдержать, ее сомкнутые губы размыкались и издавали тихий стон. Тогда Екатерина вновь присаживалась и облокачивалась на спинку дивана.

– Сын Шкурина в гардеробной? – поинтересовалась Екатерина, чувствуя: она скоро лишится последних сил и не сможет терпеть боль от схваток: они участились и стали продолжительнее.

– Да, ваше Высочество, ждет, – ответила верная Шаргородская. – Велите позвать?

– Нет. Отправь домой. Пусть скажет, что больше не надобен, а-а-ах… – лицо Екатерины исказила гримаса. Зародившаяся в спине крохотная капля боли по крутой спирали начала свой путь, разрастаясь, выламывая и выкручивая тело.

Шаргородская бросилась из комнаты и, найдя сына камердинера, передала ему слова госпожи, затем взяла мальчика за руку и быстрыми шагами отправилась на конюшню.

– Не жалей коня! – приказала Шаргородская и вернулась в покои Екатерины. Та вновь путешествовала от дивана к секретеру, от секретера к окнам, держась за спинки стульев. Второй рукой она гладила поясницу.

– Ты все приготовила? – с трудом разомкнула губы Екатерина.

– Да.

– Ждем.

За перегородками в покоях Воронцовой все так же веселились придворные. Екатерина подошла к окну и застыла. Ей пришлось долго ждать, всматриваясь в даль, туда, где находился дом верного слуги. Наконец Екатерина увидела, что с нетерпением высматривала вдали – темный дым высоко поднимался над крышами города и был отчетливо виден на фоне синего неба.

Из окон послышался голос Воронцовой:

– Господа! Господа! Смотрите: пожар! Ваше Величество, пожар!

– Вот и развлечение!.. – отозвался голос Петра Федоровича.

Застучали каблуки в коридоре, громкие голоса веселых гостей Воронцовой стихли в общем гуле. Екатерина улыбнулась – все складывалось, как и было задумано, – она очень хорошо знала супруга и его маленькие страсти, в этот раз расчет делался на любовь Петра Федоровича к пожарам и их тушению. Теперь во дворце и ее покоях никого нет – фрейлины тоже побежали смотреть на пожар, их отпустила Шаргородская. Женщина споро вытянула матрас из гардеробной и расстелила его на полу, покрыла чистой простыней и сбегала за остальными вещами, которые могли понадобиться при родах. Екатерина уже с трудом передвигалась по комнате, обеими руками поддерживая живот.

– Все готово, – сообщила Шаргородская, помогая госпоже опуститься…

Два часа спустя верная служанка передала маленький кряхтящий сверток в руки жены Шкурина, которая тайно пробралась в покои Екатерины и ожидала в гардеробной.

Екатерину уже переодели и уложили на кровать. Она успела бросить взгляд на сына, хватило сил сказать, что желает назвать его Алексеем, после погрузилась в глубокий сон.

Вечером, пропахший дымом, к ней в комнату влетел государь и, разбудив, поведал новость, которая сорвала днем весь императорский двор.

– Мадам, вы не представляете, дом вашего Шкурина сгорел полностью! Пытались тушить, но пламя не дало… Нужно бы помочь, он же ваш верный слуга.

– Вы желаете поучаствовать? – пробуждалась от сна Екатерина медленно, трудно было выражать обеспокоенность за судьбу имущества верного слуги, но, постаравшись, она смогла придать голосу должную тревогу.