– Сидите уж… Без вас обойдутся…
Зоя встала и вздрогнувшим голосом произнесла:
– Может быть, я здесь лишняя?.. Я могу уйти…
– Нет, Зоя! Мне необходимо сказать вам…
– Может быть, я – лишняя? – вызывающе спросила меня Игнатович.
– Вас, Игнатович я попросил бы на несколько минут…
– Извините… эта комната принадлежит не одной Зое, а нам обеим…
Зоя как-то сжалась, и наступила тяжелая минута общего замешательства…
– Мне надо, Зоя Сергеевна, поговорить с вами относительно… Надо сообщить моей матери и потом еще сделать кое-какие распоряжения… вроде духовного завещания… Простите, Игнатович, если я нарушил ваши права на комнату, но…
– Теперь ночь. Никуда я не пойду из своей квартиры…
– Я вас и не прошу об этом… Я прошу вас, Зоя!.. Пойдемте и немного погуляем и поговорим… Потом я вас провожу… Полчаса какие-нибудь…
– Хорошо… Я – сейчас. Подождите меня у ворот…
Я молча кивнул головой и тихо пошел вон. Когда я в полутьме искал в кухне калоши, в тишине ночи мне почудился сдерживаемый плач. Что такое? Кто это плачет? Зоя?.. Нет, она что-то говорит. Неужели Игнатович!.. О чем? Чем я ее так разобидел?.. Ах, да чёрт с ней!..
Я прохаживался около ворот и думал, что я скажу Зое. Сказать надо много-много, а все слова убежали. Осталось только одно: люблю и хочу услыхать только это же слово из твоих уст. Не умею начать… Помоги, Господи! Идет она… Тревожно поскрипывает снежок под ее торопливыми шагами. Забилось сердце и трудно вздохнуть…
– Как тихо! – сказала Зоя, остановившись около меня, и потупилась…
– Мне показалось, что у вас кто-то плачет… Пойдемте!..
– Вы, Геннадий, жестокий человек… Неужели вы не видите, что Вера любит вас?
– Я просто не могу и не… хочу, Зоя, этого видеть. Я ее ненавижу.
– За что?
– Не знаю. Может быть, за то, что она… плачет…
– Любит?
– У нас так мало времени… Бог с ней!.. Я пришел только к вам.
Я хотел перейти к делу, но говорил совсем не то, что хотелось. Я начал давать ей совсем ненужные поручения, которые мог исполнить любой мой товарищ: написать и успокоить старуху мать; если меня арестуют – сходить к матери Николая Ивановича и сказать ей, чтобы не беспокоилась за мои показания при допросах, а комнату – сдавала, не дожидаясь моего освобождения; просил Зою еще о чем-то… Она волновалась, переспрашивала, боясь что-нибудь не понять, или позабыть, или сделать не так, как надо. Она дорожила каждым моим словом, каждым жестом, каждым взглядом. А голосок ее вздрагивал всё сильнее и в глазах была тоскливая растерянность… Мы шли всё дальше, вперед, сами не зная, куда… Вышли за город и очутились на дороге, ведущей к кладбищу. Тишина была вокруг удивительная. Вчера весь день шел пушистый снег, и теперь хаос покрытых чистым снегом домовых крыш весь город превратил в сказочный, сделанный из снега, а все деревья, на которых осел и застыл сырой туман – в фантастические искусственные растения из белых пышных кружев…
– Последняя ночь на свободе!.. – прошептал я после долгой паузы, когда ничего больше не мог придумать для поручения Зое.
Я почувствовал, как под моей рукой вздрогнула рука Зои, и спросил:
– Вам не будет меня… недоставать?..
– Но ведь это, Геннадий, неизбежно… Такие люди должны страдать… Им надо любить свои страдания, иначе… Помните, как вы говорили тогда, на нашей вечеринке, в своей речи!.. Я ведь пока только хочу сделаться такой, а… вот Вера… она вам ближе.
– Нет, Зоя, вы мне самый близкий человек, потому что… я люблю вас.
– Вы, Геннадий, никому еще… никому другому не говорили этого?
– Вы, Зоя, всё еще не верите мне?..
Прошло несколько минут, ужасных для меня минут: я должен был сказать правду, мучился этой правдой и боялся ее сказать: мне казалось, что она разобьет вдребезги хрустальное сердце этой белой девушки, похожей на молодую березку в снежных кружевах. Так и не сказал я ей страшной правды про черную женщину. И когда я поднял опущенную голову, Зоя отвернулась и стала отирать платком слезы…
– Зоя Сергеевна!..
– Не смотрите!.. Не надо… Вы – жестокий!.. Можете возненавидеть меня за эти слезы, как случилось с Верой…
– Зоя, милая!.. о чем?..
– Да неужели вы не понимаете!.. Неужели вам надо еще говорить!..
Я схватил ее руки в перчатках и стал целовать.
– В перчатках! В перчатках! – смеясь «сквозь слезы», закричала Зоя и стала вырывать руки, а когда вырвала, взяла меня под руку, спрятала лицо в муфту и прошептала:
– Как мне жаль бедную Веру!.. Она тебя так любит… Ты – жестокий…
– Воскресло? Да?
– Да.
– Всё?
– Всё…
– Поцелуй!
– Ах, какой ты… Зачем это?.. Ведь знаешь уж…
Но я не соглашался, что это – лишнее, и боролся с мохнатой муфтой, которая прятала от меня щеки и губы…
– Какой ты… нехороший!..
– Любишь?..
– Не спрашивай же!
– Не забудешь, когда меня спрячут в каменный мешок?
– Н… не знаю.
Замолчали. Идем дальше. Скользят ноги по накатанной дороге. Где-то лает одинокая собака. Надо бы назад, в город, но там – разлука и тоска. Уйти бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никого не видать и ничего не знать и только любить эту кроткую, застенчивую девушку.
– Куда же мы… Этак зайдем на край света…
– Что ты говоришь, Зоя? На край света!..
Вздрогнуло сердце… «На край света»!.. Всплыло в памяти что-то страшное, чего я боюсь и что скрываю. Старый, хмурый бор, избушка, занавешенное красным окно и зарницы молнии под грохот перекатывающегося по лесу грома. Кровь прилила к лицу и захотелось броситься на колени, прямо в снег и, целуя ноги белой девушки, просить прощения…
– Скажи… мне правду… Геннадий!
– Что? Какую правду?!.
– Ты… не говорил Вере, что любишь ее?
– Ах, ты опять о Вере!.. Нет, не говорил…
– Ну, слава Богу!.. Что это? Кладбище!.. Нет, нет. Пойдем назад…
– Ты испугалась?..
– Неприятно… Хочу жить… быть счастливой… Теперь ты… не разлюбишь?
– Верь!
– Ты любишь всех людей и за всех хочешь страдать. Если бы я научилась так же…
– Ты умеешь!..
– Нет! Есть на свете один человек, которого я…
Голубка! Опять покраснела и спрятала смущенное лицо в муфту… Мы шли к городу медленно, нехотя, и оба становились грустнее по мере приближения к дому. Словно подходили когда-то к пристани, где Зоя должна была слезть с парохода прошлой весною.
– Ты придешь ко мне на свидание в тюрьму?..
– Конечно, родной, приду!.. Но пустят ли меня?..
– Когда кончатся допросы, пустят. Но для этого надо назваться невестой… Ты на это согласишься?
– Да…
– И это не будет обманом… для удобств?
– Нет. Это будет… моей правдой!.. Я никогда не боюсь… Теперь мне все равно…
– А если меня ушлют куда-нибудь далеко, ты…
– Значит – и меня тоже!..
– Ты будешь моей женой?
– Да.
Сказала «да» так просто и посмотрела с печальной, доверчивой улыбкой прямо в глаза.
– Ну… Прощай!.. Погоди, я сперва тебя… я хочу перекрестить тебя. Ты не веришь, а я всё-таки хочу… Я верю!..
Три раза она перекрестила меня, сказала: «иди, с Господом!» и, упав на грудь, расплакалась, как маленькая девочка…
– Прощай!..
– Христос с тобой… Будь здоров и… не грусти!
Ушла. Господи, какое счастье любить тебя и быть тобою любимым!..
– Ну, а теперь за дело!..
И всю ночь до рассвета мы с Касьяновым трудились над сокрытием в безопасные места нашей нелегальной библиотеки и наворованного в типографии шрифта. А когда благополучно окончили эту тревожную работу, то расцеловались и разошлись…
– Извольте, я готов… ищите, берите, сажайте!..
И я решительно и спокойно зашагал к дому…
XXV
– Прощай, Зоя!
Уже светало, когда я, в сопровождении усатого жандарма, ехал в место своего продолжительного успокоения. Грустным взором я окидывал знакомые пустынные еще улицы спящего города и мысленно прощался с особенно памятными местами. Вон там, в переулке, живет моя милая Зоя! Стоит только подняться в гору, потом свернуть в переулок и увидишь дорогое крылечко. Ах, как хотелось бы соскочить с извозчика и побежать туда, войти, поцеловать сонную девушку (ведь она теперь спит уже!) и еще раз сказать ей:
– Прощай! Надолго. Не забудь!
А вот и тот домик, где жила Зоя гимназисткой. Через забор видны старые березы, под которыми мы занимались с ней алгеброй. Ах, как давно это было!.. Потянулась ограда общественного сада, где мы впервые встретились… Весь город полон милых, нежных воспоминаний, связанных с… Невеста!.. Она – моя невеста! Зоя – моя невеста!.. Странное слово. Я повторял его одними губами и вдруг радостно засмеялся…