Барбара Вуд - За пеленой надежды

Чашка Мики повисла в воздухе.

— Как жаль, — тихо произнесла она.

— Он успокоится, с ним всегда так бывает. Мой старший брат тоже не послушался отца и занялся морским страхованием. Но как только у него появился первенец, новоиспеченный дедушка простил все.

Мики смотрела поверх края чашки, и в ее глазах заиграли искорки:

— Вы именно так собираетесь вернуть его расположение? Завести ребенка?

— Отец всему бы обрадовался — будь то ребенок или мой первый миллион, — широко улыбнувшись, сказал Джонатан. Он молил Бога, чтобы не зазвонил проклятый телефон оперативной связи.

Удивительно, Мики желала того же самого, и это чувство стало для нее неожиданностью. Два года назад, летом шестьдесят девятого, простившись с доктором Новаком, она целиком окунулась в изучение медицины, исключив все остальное.

— Каким врачом вы собираетесь стать?

— Пластическим хирургом.

— Почему?

И Мики рассказала ему о родимом пятне и докторе Крисе Новаке. Она говорила спокойно, а ведь еще два года назад она скорее умерла бы, чем решилась рассказать об этом. Она не успела досказать, как заметила, что Джонатан Арчер хмуро разглядывает ее лицо.

— На какой стороне оно было?

— Угадайте.

Молодой человек встал и подошел к смотровому столу, на котором, болтая ногами, сидела Мики. Он нежно взял ее за подбородок и повернул его сперва в одну сторону, затем в другую. Сначала он смотрел глазами кинооператора, потом глазами обычного мужчины.

— Я вам не верю, — наконец сказал он.

— И тем не менее, это правда. Родимое пятно все еще там. Доктор Новак не удалил его — просто прикрыл. Мне приходится беречься солнечного света, а когда я смущаюсь, краснеет только одна щека.

— Можно посмотреть, как вы это делаете?

— Я не умею краснеть по приказу!

Джонатан чуть приблизился к ней, их ноги соприкоснулись, он все еще держал ее за подбородок.

— Мне бы хотелось заняться с вами любовью, прямо на этом смотровом столе, — тихо произнес он.

У Мики перехватило дыхание, и она поняла, что краснеет.

— Ха! — произнес он, отступая назад. — Вы правы. Покраснела только левая щека.

Мики молчала. Он вернулся к своему стулу, взял булочку и начал есть.

— Значит, вы хотите стать пластическим хирургом и избавить весь мир от уродства?

— Люди не рождаются по заказу и не знают, что из них сделает природа. Если вы родились с приятной внешностью, это не значит…

— Вы так считаете?

— Я хотела сказать, что…

— Доктор Лонг, половина вашего лица снова покраснела.

Мики положила чашку и встала:

— Я ведь не смеялась, когда вы говорили о своей жизни.

Джонатан тут же вскочил на ноги.

— Постойте! Извините! Я дразнил вас. Я не имел в виду ничего плохого. — Он взял ее за руку. — Простите меня. Ну не уходите! Пожалуйста!

Мики подняла глаза на него:

— Джонатан, я никогда не была уродливой. Мало кто из людей уродлив. Но в своем воображении я была именно такой. Родимое пятно выглядело, как солнечный ожог, но поскольку я была уверена, что выгляжу смешной, то и вела себя нелепо. Когда доктор Новак убрал пятно, я стала новой женщиной. В ту ночь родилась новая Мики Лонг — настоящая. Ничто так сильно не изменило меня, как собственное представление о себе. И как раз этому я хочу посвятить свою жизнь — помочь людям с физическими изъянами представить себя в лучшем свете и, следовательно, жить счастливее.

Арчер пристально смотрел на нее, завороженный ее голосом и лицом. Вдруг он сильно пожалел о своем минутном легкомыслии.

— Вы бесподобны, — сказал он наконец.

Оба смотрели друг на друга. Мики почувствовала, как его пальцы крепче сжимают ее руку, и вдруг ощутила сильное физическое влечение, какое испытывала только один раз — два года назад, в руках Криса Новака.

— Вы узнали, как я живу, — тихо сказал Джонатан, — теперь расскажите мне о себе.

— Тут нечего рассказывать.

— У вас есть семья?

— У меня никого нет. Отец бросил нас, когда я была маленькой, а мать умерла два года назад.

— Значит, вы остались одна.

— Да…

На звонок телефона ни он, ни она не отреагировали. А когда прозвучал голос дежурной медсестры: «Извини, Мики, тебе пора на пробу спинного мозга», — оба не отрывали глаз друг от друга.

Наконец Джонатан сдвинулся с места, Мики откашлялась и взглянула на часы:

— Джуди, сейчас иду. Спасибо, что предупредила.

У двери она обернулась:

— Спасибо за завтрак-обед. Все было очень вкусно.

— А что если нам в субботу вечером поужинать?

Мики покачала головой:

— У меня дежурство.

— А когда у вас нет дежурства?

— Когда я на вызове.

— А остальное время?

— Я в постели.

Джонатан вздохнул. Любой другой девушке он сказал бы что-нибудь «остроумное», вроде: «Тогда я присоединюсь к тебе». Но не Мики Лонг. Он был убежден, что она совсем особенная.

— Джонатан, вся моя жизнь — работа. Извините. Каждую неделю тридцать шесть часов в больнице и восемнадцать условно свободных. Но ведь у меня еще занятия в колледже, и многое надо прочитать сверх программы.

— Похоже, нам не везет с самого начала.

— Похоже на то.

— Но разве вы не можете выкроить время? Самую малость?

Мики последний раз взглянула на него и открыла дверь.

— Я попытаюсь.

Рут снова участвовала в соревновании, в новом марафоне. Но на этот раз призом будет не коробка с акварелями, не более высокие оценки и не положение на курсе.

Призом станет ребенок.

Рут заняла мягкое обитое гофрированным велюром кресло в тихом углу Энсинитас-Холла, куда через окно падали лучи октябрьского солнца. На коленях у нее лежали календарь, записная книжка на спирали и карандаш. Рут была занята подсчетом лунных циклов и дат, когда ее отвлекли женские голоса. Девушка подняла голову и увидела группу первокурсниц, которые собирались у камина. И откуда взялась эта порода студенток?

Они сидели на полу, скрестив ноги — около тридцати девушек с длинными прямыми волосами, заправленными за уши, все в брюках, слаксах или джинсах, в крестьянских блузках, мужских рабочих рубашках, свитерах, а одна и вовсе в майке, на которой было написано: «Женщина без мужчины — все равно что рыба без велосипеда». Они общались друг с другом с небрежной фамильярностью, словно не встретились впервые в прошлом месяце, а знакомы уже много лет. Две чернокожие девушки и две чиканы[13] кивали и общались с белыми американками с такой непринужденностью, какая еще несколько лет назад была немыслима.

Они вывели Рут из равновесия в первый день введения в курс, когда она добровольно вызвалась выступить с приветствием перед первокурсницами и пришла к ним, вооружившись советами, которые еще три года назад дала ей Сельма Стоун. И поняла, что эти советы потеряли всякий смысл. Первокурсницы уже все знали. Как это случилось? По каким таинственным каналам распространялась эта информация? Как эти тридцать девушек, приехавшие сюда из разных мест, так быстро узнали друг друга и сплотились?

За одну неделю они добились того, чтобы правила одежды переписали. А когда Морено по привычке отколол свой номер с трупом, его заставили официально извиниться перед всем курсом. Доктор Морфи, наученный горьким опытом коллег, тихо убрал из своих лекций такие слова, как «милочка» и «девица». И прямо сейчас одну старую кладовую в Марипоса-Холл переоборудовали в женскую уборную.

Почему? Почему этим тридцати удалось то, в чем их предшественницы потерпели неудачу? Объяснялось ли все тем, что девушек на курсе было уже треть от общего количества и они представляли собой силу, с которой приходилось считаться, или женщины действительно менялись, становясь смелее и независимее?

Рут покачала головой, мысленно поздравляя их, и снова занялась своими расчетами.

Определить дату родов — дело очень тонкое. Надо было точно вычислить время — так точно, как только природа позволяет науке. Если к моменту интернатуры Рут будет на сносях, больница откажется от нее и отдаст ее место кому-нибудь другому. Но, с другой стороны, если она оттянет время зачатия слишком далеко, придется ходить беременной большую часть интернатуры, а это тоже ничего хорошего не сулит. Однако Рут знала медицинский персонал, с которым работала три последних лета в больнице Сиэтла (именно там в июле ей предстояло начать интернатуру), и была почти уверена, что тамошние врачи не станут возражать, если до разрешения от бремени ей останется совсем немного. Но Рут не возьмут в тот период, когда от нее в работе не будет пользы.