– Хорошая, – ответила еще наивная Нинка.

– Ты ее в нормальном магазине покупала?

– А где ж еще?

– Не знаю. Иногда могут всучить на улице.

– Да нет же, в нашем гадюшнике за углом!

– Да... А у тебя деньги еще остались?

В чем тут дело, Нинка уже поняла. Но посмотреть решила, под каким соусом Наталья будет выклянчивать на вторую бутылку.

– Остались.

– Ага... Так я говорю, водка фальшивая.

– Может быть.

– А раз фальшивая, то, наверное, с отравой! Подохнем мы с тобой через несколько часов.

– Неужто? – Нинка изобразила испуг.

– Точно тебе говорю! Тут одно спасение...

– Какое?

– Да вот, понимаешь, у меня одна компания за грибами поехала. Насобирали всякой дряни, в грибах-то никто как следует не разбирался, нажарили они две сковороды, сели к столу дюжина человек и все грибы начали уминать. А водку пьют только трос. Так вот, в грибах были блеклые поганки. Это смерть, если человек их съест. И что ты думаешь? Те, кто водку пил, остались живы! А остальные девять человек померли! В тот же вечер! А кто пил, веселенькие пошли на свадьбу гулять.

– Так и что? – вылупила глазенки Нинка.

– Неужто не поняла?

– Да нет...

– Еще нам выпить надо! Чтоб не отравиться!

– Неужто?

– Точно тебе говорю. Давай денег, слетаю мухой! Нинке наплевать было, что Наталья, да и другие ее за дуру держат. Она сама себе на уме была и очень хорошо в дураков иных прочих превращала.

– Не надо бегать, – сказала она. – Я уже в честь новоселья разом пару бутылок взяла.

– Ай, умница, ай, светлая головушка! – умилилась Наталья и чуть было не расплакалась от нежности.

Пока у Нинки оставались деньги, так они и устраивали посиделки каждый вечер. Днем Нинка гуляла по Москве, а вечером, при бутылке да Наталье, познавала теорию выживания в столице. И не только выживания, но и процветания.

– Лучше бы всего нам с тобой устроиться работать на пару в одном киоске «Союзпечать»!

– Газетами торговать?

– Точно. Утром часа три и вечером столько же. Но беда в том, что рано вставать надо. В шесть утра уже изволь свою лавочку открывать.

– А я всегда легко с петухами вставала.

– Все равно. Еще того лучше, понятно, в табачной лавочке работать. Вот уж кайф так кайф!

– Да чем уж там кайф?

– Навар большой иметь можно. Знаю я, как там дела крутят. Но чтобы такое жирное место получить – надо взятку дать. Большие деньги. Примерно две тысячи... Нам таких не наскрести, даже если ты свой заячий полушубок продашь.

– Да не продам я свой полушубок, и не мысли!

– А чего тебе с него? Немодный он.

– Зато теплый.

– В таком только деревенщина ходит.

– И пусть! Зато зимой не смерзну.

– Далеко до зимы-то еще.

– Тебе далеко, а мне близко. Вот ты свою шубу и продавай!

– Какая шуба! Я в солдатском бушлате зимой хожу. Удобней душегрея и не придумаешь! Я тебе такой же за бутылку достану.

– Не надо мне твоего солдатского бушлата!

– Ладно, не зарюсь я на твой полушубок из драного зайца, только коли он есть немодный и деревенский, так оно и есть. Не в том вопрос, а в том, как взятку дать и на работу нам с тобой в табачную лавочку устроиться.

– Так там опять же весь день сиднем сидеть!

– Экая ты несмышленая, – огорчилась Наталья. – Все тебе до самого конца объясни. Там же вокруг мужики ходят, табак покупают. А мужику что главное? Выпить, закусить, закурить, поглубже запустить! Он сигарет, папирос купит, а потом и спрашивает: «А где б здесь выпить?» А ты глазками поиграешь, к мужику присмотришься, а потом бутылку из-под жопы вытащишь и нальешь ему, сердешному, стакашку. С наценкой, понятно.

– Так это ж, это... это... спекуляция вроде.

– «Вроде»! – передразнила Наталья. – Это называется обслуживание населения по классу «люкс», как того достойны наши честные труженики – строители коммунизма в нашем Эсэсэсэре!

– А милиционер приметит?

– Ну, легавому бесплатно стаканчик нальешь.

– А не примет?

– Кто? Мильтон не примет?! Он что, не человек? Знаешь, у нас история была. Когда-то напротив Ярославского вокзала было кафе «Гребешки», всяких там улиток и моржей океанских подавали. Столы там были стоячие, то есть когда ешь-пьешь около них, то стоя. А зима была в тот год морозная, трескучая, хоть во двор не выходи! Ну, сообразили мы втроем с Мишанькой и Колей Старовойтовым, по рублю скинулись, бутылку купили, кое-что на закуску осталось. А холодно, в парке на лавочке не дернешь, в парадной какой тоже, и вообще мы это на бегу не пили – поговорить надо, за жизнь побалакать. Короче, еще пару рублевок нашли и пошли в эти «Гребешки». Я с Мишанькой закуску выбирать, а Коля Старовойтов встал у стола, бутылку на стол этот – бряк! И к нам пошел, что-то сказать хочет. Бутылка на столе осталась, там ее никто не возьмет, понятно. Чтоб у Мишаньки, да Коли, да у меня бутылку увели, такого никак не могло быть! Нас все знали. Но тут входит в рыгаловку милиционер. В тулупе, шапке и валенки в галошах. Замерз, как суслик. Дрожит, остановился посреди рыгаловки, видит – на столе бутылец и грозно так вопит: «Чья бутылка?» Все, конечно, хрюк и молчат! Потому как тогда за распитие напитков в общественном месте сразу штраф, и квитанцию на работу пошлют, а там тебя на собрании разбирать будут, моральные порицания, материальные наказания, без тринадцатой получки, без премии, ребенка из детского сада попрут, короче, за эту бутылку три шкуры спустят. И никто мильтону не отвечает, чья стоит бутылка. Он второй раз: «Чья, спрашиваю, бутылка?» Все молчат. Мильтон подходит к столу, сдирает пробку, наливает стакан, выпивает его и на стол железный рубль – с Лениным, – хлоп! И к двери пошел. По дороге рычит: «Вы что думаете, гады, что я не человек?! На морозе-то стоять попробовали бы!» Вот такой был случай...

Всяких случаев в жизни Натальи было не счесть. И все были очень поучительные и к месту, чтобы подготовить Нинку к суровой московской жизни. Они заседали на освеженной кухне при выпивке каждый вечер, и Нинка настолько привыкла к этим тихим вечерам под дешевый портвейн, что начисто забыла деревню.

Она не отдавала себе отчета и в том, что привыкает ежевечерне напиваться, но тут у нее закончились деньги.

Прожитый и пропитый период сделал их очень близкими подружками, и, подражая Наталье, Нинка стала принимать жизнь настолько беззаботно, что безо всяких сожалений отрезала и продала в парикмахерскую свою дивную, длиной до поясницы, золотистую косу – на шиньон. Денег за нее получили не очень много, но еще на пару-тройку вечеров хватило. На портвейн и курицу с макаронами. У себя в деревне Нинка привыкла к картошке, но в Москве очень быстро переключилась на макароны и ела их с удовольствием.

Потом сходили на донорский пункт, продали свою кровь, получили деньги и прожили еще неделю.

Продали Нинкин заячий полушубок.

Пили по этому случаю коньяк и закусывали его малосольной семгой: то, что коньяк якобы пахнет клопами, оказалось неправдой.

Собрались продать и диванчик, но тут Нинка словно проснулась и сказала, что на полу спать не будет и потому пора бы и за ум взяться.

Прикинули, куда бы устроиться работать, но здесь получился заколдованный круг – чтобы получить работу в Москве, нужна прописка, а чтоб была прописка, надо иметь работу. Куда ни кинь, везде клин.

Со злости решили призанять денег у тетки Прасковьи, но та поначалу отказала, а потом, стеная и охая, заломила такие проценты, что Наталья заорала.

– Теперь я знаю, почему великий русский писатель Достоевский такую гниду, как ты, собственноручно топором зарубил!

Про Достоевского тетка Прасковья, понятно, ничего не знала, во всяком случае, даже в объеме познаний Натальи, зато угроза касательно топора была для нее понятной и вполне реальной, а потому ссудила соседкам на бутылку портвейна безвозвратную ссуду и в тот же день купила в магазине дверной глазок и уже никому не открывала двери, прежде чем внимательно через глазок не разглядит посетителя.

Родственные связи у Нинки порушились практически навсегда.

Но приобретенный портвейн хоть и развеял тоску вечера, но общих проблем не решил.

Через день повезло. В магазине, в том же доме, где они жили и отоваривались, Нинке удалось устроиться уборщицей. Толстая заведующая долго пытала ее, кто она да что она, направила все-таки на медицинское обследование, Нинку признали по всем статьям здоровой, выдали справку. Справку заведующая положила к себе в стол и зачислила Нинку уборщицей вне штата – деньги выдавала каждую неделю в конце субботы из собственных рук, и нигде за них не надо было расписываться. Платила не скудно, на питание хватало, а все, что удавалось перехватить в магазине сверх того, шло на выпивку.