Я ревела, умоляла майора оставить меня в покое.
Как только вышли солдаты, он упал передо мной на колени и заплакал:
— Ханум… умоляю вас, соглашайтесь… Вы у меня себя будете чувствовать, как баронесса! Не хотите? — увидев мой отрешенный взгляд. — Я готовь вас взять в жены, вашего сына усыновить… Уйду в отставку. Увезу вас в Германию… У меня там своя вилла, огромное хозяйство… — набросился и стал осыпать мои руки и ноги поцелуями.
Я переборола себя и показала ему кукиш.
Он вдруг растерялся, непонимающе и немигающими глазами уставился на меня. Улыбнулся, рот растянул до ушей, а потом закатился непрерываемым хохотом. Он неожиданно влепил мне пощечину, так что искры из глаз полетели. Вдруг набросился на меня, губами впился в мои губы, задышал часто, порывисто. Его кадык на шее задвигался вверх — вниз так, как будто ему не хватало воздуха, по всему телу прошелся дрожь, глаза заблестели, губы противно приоткрылись. Он стал на меня рвать платье, нижнее белье в клочья, закрыл мне рот ладонью, чтобы я не кричала, и стал насиловать.
Он пускал ко мне сына в сутки пять раз, чтобы я могла его прокормить. Как покормлю, сразу же отнимал, передавал одной хуторской бабуле. Так прошло трое суток. Он только на короткое время уходил, приходил, пил, насиловал меня. В сопровождении здорового немца-автоматчика отпускал только в ванную комнату, туалет.
Он покорил себе только мое тело, как тугое тесто, он руками мял только его. А душа моя ему не поддавалась, я не покорялась ни на какие уговоры, угрозы, от этого он страшно переживал, страдал. Я его ругала, называла зверем, трусом, способным драться и укрощать только дам. Он злился, бил, пинал ногами, опять связывал по рукам и ногам, затыкал, заклеивал мне рот. С каждой моей такой выходкой, он становился злее и беспощаднее. На четвертый, пятый день сына ко мне стали приносить только один раз. Мои груди, полные молоком, испытывали боль. Одно время, когда стало невмоготу, я стала выцеживать молоко в стакан. Это заметил мой истязатель и насильник. Он воскликнул:
— О, это оригинально! Это понравится моей собаке.
Он потащил меня на кровать, толкнул на нее, привязал. Я, не понимала, что теперь собирается делать со мной этот фашист. Он растянул пуговицы на груди, вывалил мои груди наружу, позвал собаку. Собака, когда увидела мою грудь, стала жалостливо скулить и смотреть в глаза хозяину.
Тот дал знак. Она прыгнула на кровать, как малое дитя, присосался к моей груди, — заревела Зайнабхпнум, — и…и… — навзрыд заплакала она, — стал кормиться… По всей вероятности, этот монстр сосал не первую женскую грудь!.. Потом… — заплакала она навзрыд, — о боже, оказывается сердце человека способно выдерживать многое; после собаки ко мне приводили моего ребенка, и он заставлял его присосаться к моей груди, как щенку!
— О, Аллах! — вырвалось у меня, — что за испытания ты послал этой несчастной женщине?!
Зайнабханум никак не могла успокоиться, она билась в конвульсиях, казалось, она заново переживает все скрытое от себя и пережитое. Мне показалось, она до сих пор никому не могла открыть свое сердце, а теперь не могла останавливаться. Я не помню, как приподнял эту несчастную женщину за плечи, держа за локоть, вывел ее в тамбур вагона. Чтобы она могла пойти, умыться, освежиться и успокоиться.
Когда мы вошли в купе, парень и девушка подошли к Зайнабханум, опустились перед ней на колени, не стесняясь своих слез, целовали ее руки:
— Тете Зайнабханум, простите нас, недорослей! Простите, бога ради!.. Нам стыдно за себя!.. Вы богиня! Богиня!..
— Конечно, прощаю, мои хорошие, конечно… Как я могу вас не прощать, — плача, обняла их, поцеловала в головы.
— Говорят, что сердце человека от горя может разорваться на части, — отдышавшись, продолжила свой рассказ Зайнабханум. — Если оно разрывается, когда я видела, как собака огромных размеров, почти как осел, сосал мою грудь, тогда бы разорвалось… Когда бывал трезвым, не выпившим, тогда майор превращался в зверя. Когда выпьет, он проклинал Гитлера, своих командиров, которые отняли у него жену, детей.
— Мой лучший друг, будь он проклят, когда после легкого ранения отправился в Берлин в госпиталь на лечение, комиссовался, ушел в отставку. Уговорил мою жену, и вместе с моими детьми укатил в Бразилию… Выходи за меня замуж, красавица, — падал к моим ногам, обнимал и целовал их, — и вы будете первой леди в Германии! — плакал майор.
Он приходил ко мне, как к своей жене, использовал меня, как жену, как наложницу. Надо было что-то предпринять, найти выход из этого тупикового состояния.!Убежать? С грудным ребенком отсюда далеко не убежишь. Да и охрана стоит кругом. Если бы разговор шел только о моей жизни, я бы давно наложила на себя руки. От меня, моих разумных действий не одна моя жизнь зависела. Малейшая ошибка с моей стороны привела бы их к гибели». - поэтому после долгих размышлений она пришла к мысли, что пока остается одно: терпеть выходки майора, не только терпеть, но и войти ему на доверие.
— Соглашать с ним во всем, — думала Зайнабханум, — сказать, что она согласна отправиться с ним в Германию. А там свобода! Тогда она найдет возможность сбежать, связаться с партизанами, вызволить из немецкого плена мужа, мать.
— А о том, что мой муж находится в немецком плену, майор не обманывал. Если возникнет вопрос с вашей стороны: «Отвечу, в один из вечеров в пьяном состоянии майор отвел меня к дверям камеры, где находится мой муж, и показал его в щелочку. Он был в ужасном состоянии. Майор говорил, каждый раз, когда его вели на допрос, там, выбивая из него признания, палачи избивали его до полусмерти. Но он мужественно держался и не давал никаких признаний.
Чтобы как-то облегчить участь мужа, я, позабыв стыд, о чести, совести, стелилась под фрица, целовала, обнимала его. Надо было терпеть все унижения, но спасти от мужа. Его жизнь, его судьба зависела от воли моего майора. Но…»
Оказывается, бывают такие ситуации в жизни, когда эмоции человека перехлестывают здоровый разум и он, помимо своей воли, объявляет своему врагу войну. В честь оккупации немецко-фашистскими войсками еще одного крупного города, жандармерия закатила себе пир. Вечером пьяный майор со своей собакой завалил ко мне. Я перешла такую грань жизни, что уже больше не могла управлять своими эмоциями, я уже больше не могла притворяться, я больше не желала жить.
Я стала действовать. Обняла, поцеловала его, быстро собрала и усадила за стол. Налила ему полный стакан припасенного на такой день шнапса, чуть-чуть налила и себе. Я крепко прижалась к нему, целовала, подливала, довела его до животного состояния. Сколько он пил, столько спиртного давал и своему псу, который лежал у его ног под столом. Майор напился до такого состояния, что уже не держался за столом. Скатился под стол, лег рядом со своей собакой, обнял ее, и через минуту оба заснули крепким сном.
Когда я заглянула под стол, меня чуть не стошнило. С его губ на морду собаки тянула нить слюны, он чуть ли не до второго язычка всасывая слюнявые губы в рот и противно храпел. Один глаз был закрыт, другой, полуоткрыт. Он закатился под верхнее веко, поэтому из-за полусомкнутого века. противно блестя, выглядывало глазное яблоко. Когда увидела все это, я вдруг вспомнила, как грязный капитан, потом он изнасиловали меня, как он грязно брал мое тело, как измывался надо мной, моим ребенком, как он заставлял свою собаку сосать мою грудь. Как я ненавидела себя в это время, как я была себе противна! Мое сердце взбунтовало, я в теле вдруг почувствовала такой прилив энергии, что вскочила, из кобуры, висящем на его правом боку, вытащила браунинг, взвела и в них выпустила всю обойму боезарядов…
Я только успела заскочить в соседнюю комнату, поднять моего ребенка на руки и прижать его к груди. К нам заскочили автоматчики, взяли меня под ружье. Их возглавлял мой и первый мучитель, капитан. Он хитро улыбнулся мне в глаза, подмигнул:
— Ну что, красавица, натворила бед? А теперь вперед — я хочу тебя познакомить с твоим архангелом! — один из автоматчиков ударил меня сзади, между лопаток, ложей автомата. От боли я еле удержалась на ногах. Вот так судьба свела меня с сыном под одной тюремной крышей с мужем…
Я ждал виселицы. Каждый раз, когда в какой-нибудь тюремной камере скрежетал замок, я вздрагивала: «Вот и пришла твоя очередь, Зайнабханум! Встань и крепись…» Этот день все-таки случился. Во дворе тюрьмы утром вдруг загудели военные грузовики. Раздалась, лающая, отрывистая немецкая речь. В дверях камер одновременно заскрежетали замки, оттуда, отрывично ругаясь, автоматчики выводили узников: «Шнель! Шнель!» С камеры вывели и меня с сыном на руках. Нас затолкали в грузовик. Там в цепях сидели арестованные. Вдруг встретилась с цепким взглядом, направленным на меня с глубины крытого грузовика. Это был мой муж Муслим, весь закованный в цепи. Вместо правого глаза зияла глубокая кровавая дыра. Избитое лицо было в кровоподтеках, кровавых ссадинах, губы опухли и были в крови. Борода, лицо были залиты кровью.