Гаджимурад Гасанов - Зайнаб

На радость ее была краткосрочной. Мачеха отобрала у нее юбку и спрятала у себя в сундук под замком. Тогда, прося у мачехи свою юбку, Мериям проплакала трое суток. За это время они не спала, не ела, обливалась горькими слезами. Ни какие, слезы, ни какие стоны, мольбы не разжалобили сердце мачехи. Ни только не разжалобили, она подслушала, как она в одно время тихо переговаривала со своей младшей сестрой, показывала ей юбку, заверяла, что скоро она к ним приедет в гости и в подарок ей принесет эту юбку.

Перед Мериям во сне явилась младшая сестра мачехи в ее юбке. Как она ей шла: юбка, яркая, как голубое небо, сверкала сине-красным пламенем. А когда она в ней крутилась, казалось, что все краски радуги играют на ней.

Она была агонии. Держась за стенку коридора, встала, качаясь на больных ногах, сделала несколько шагов в сторону дверей в общую комнату. Она знала, где мачеха прячет ключ от сундука. Из потайного места мачехи вытащила ключ, тяжело опустилась перед сундуком, вставила ключ в замочную скважину и покрутила. Замок с трудом поддался ее ослабевшим рукам.

Мачеха юбку прятала на самом дне сундука. Она вытащило ее, прижалась губами к ней и тихо всплакнула. Вдруг ей в голову пришел какой-то план. Она подошла к ковровому станку, там где хранятся все ткацкие инструменты, дрожащей рукой нащупала острые, как бритвы, ножницы. Юбку еще раз прижала к своему лицу и стала резать ее, повторяя: «Посмотрим, как ты, мачеха, подаришь юбку своей сестре! Вот будет потеха!» — вдруг дико закричала и захохотала Мериям.

В это время мачеха вместе с сыном ворвалась в общую комнату и включила свет.

— Ух ты, гадина! Что ты вытворяешь, звереныш? — из рук дочери вырвала ножницы, отбросила их в сторону и стала ее лупить. — Убью, убью собачью дочь! — выходила из себя мачеха.

Она стащила со своей ноги тапочку с твердой подошвой, швырнул дочь на пол, навалилась на нее и стала нещадно избивать. Девочка не понимала, где она, что с ней делают. Она не сопротивлялась, то смеялась, то плакала, то стонала.

— Убью, убью тебя, гадину! — теряя человеческий разум, лютовала мачеха. Она схватила падчерицу за волосы, оседлала ее, затем принялась таскать ее по всей комнате.

Вдруг мачеха застыла под пристальным взглядом своего сына. В его глазах она прочла, то, что до сих пор в глазах обычных людей не замечала: стекляный холодный блеск, холодеющий душу. И что-то такое, стойкое, угнетающее, немигающее, как будто перед ней стоит не человек, а биоробот. Нет, нет, он на все это он смотрел немигающими глазами и смеялся, скорее, наслаждался. Да, да, наслаждался. Он получал удовольствие от того, как мать издевается над его сводной сестрой. Она под этим взглядом ужаснулась, холодная волна прошлась по всему ее телу. Она остепенилась и стыдливо отвернулась от сына.

— Что ты здесь делаешь, Али, иди к себе, ложись спать! — что-то вроде этого пробубнила мать.

— Как что делаю? — удивился мальчик. — Смотрю, как ты убиваешь Мериям! — не понял сын.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь убивать Мериям? — в свою очередь удивилась мать.

— Как кто? Ты. Сейчас ты же избивала ее, приговаривая: «Убью, гадину, убью!»

Мать от таких неожиданных слов сына застыла на месте: «Если этот щенок будет ходить по улицам и на каждом углу докладывать: «Моя мать убивала Мериям!», что же скажу людям?»

Ее волосы встали дыбом, мурашки пошли по коже.

Она хаотично придумывала, как выйти из этой ситуации малыми потерями. «Конфеты! Его любимые конфеты! Как же я не догадалась?» — она достала из сундука большую горсть конфет, разложила по всем карманам сына, за руку вывела в спальню, уложила в постель и сама легла рядом.

Мериям непонимающе оглядела комнату, тихо рассмеялась, встала: «Мачеха, — прошептали ее восполенные губы, — мачеха, я тебе покажу, кто такая крапива! Мачеха, ты на своем горбу почувствуешь, что такое божья кара! Кара! Кара! Кара» — повторялись слова в ее воспаленном мозгу.

Она, держась за стенки комнаты, на непослушных ногах выходила в коридор. Вот она стоит у лестницы. Все это ее мозг воспринимал, как во сне. Она села на верхнюю ступеньку, держась за поручни лестницы, стала тихо спускаться вниз. Вышла в тамбур, беззвучно приоткрыла двери во двор. «Ты еще увидишь, мачеха!» — шептали ее губы, выходя их двора. «Ты еще увидишь, мачеха!» — дрожали ее губы, стоя над пропастью под селом.

Тарзан, когда увидел Мериям во дворе в таком состоянии и в такое время, сразу почувствовал неладное. Она даже не подошла к нему! Он выл, рвался на цепи, прыгал на стенку дома, гряз цепь зубами, скулил, задыхался, надрывался воя. Никто на это не обращал внимания, никто на него не кричал. Через полчаса вой собаки замолк, все затихло. Только откуда-то издалека, под селом раздался какой-то предсмертный крик…

Тело Мериям случайно увидел односельчанин на кромке скалы под селом. Он на санях, запряженных быками, рано утром собирался в лес за дровами. Тарзан лежал рыдом, скуля, плача, облизывая ее окровавленное лицо. Если бы не его скулеж, беспрерывный вой и плач, в этом глухом месте, окруженном со всех сторон скалами и деревьями, застрявшем в щели за падающей сверху речкой, ее тело никогда не нашли бы…

Мериям похоронили тот же день. Тот же день исчез Тарзан. Только, когда наступала глубокая ночь, его бесконечный вой, причитания до утра не прерывались на кладбище.

На пятые сутки, когда родственники, близкие пошли на могилу Мериям, на могиле Мериям нашли Тазана мертвым. Он лежал, передними лапами обняв надмогильный камень Мериям. Могила до наклонных каменных плит, прикрывающих тело усопшей, была разрыта передними лапами.

1996 г.

Ночь дано перевалила за вторую свою половину. Нарингуль видела плохой сон. Вдруг она в постели вскочила вся в поту. Переворачиваясь с бока на бок, сколько не старалась, не могла уснуть — сон покинул ее. Бледный лик луны печально заглядывал к ней в окно, отражаясь в ее глазах свои холодными серебристыми лучами. В ее чувствительном сердце, как предыдущие ночи, черные думы, заползая, как черные змеи, чернили ее душу.

Все печальные мысли, трудности, которые доставали ее еще будучи подростком, как будто договорились, проснулись разом, напали на Нарингуль, терзали ее душу, сердце, царапались глубоко внутри, порываясь вырваться наружу.

Отец Нарингуль Эстенгер юношей был задирой и драчуном, Женитьба, рождение детей, роль главы семьи не образумили Эстенгера. На одной из сельских свадеб напился, смертельно обидел и оскорбил первого парня в селении, устроил с ним драку, зарезал его ножом. Его осудили пожизненно, отправили этапом в Сибирь. Восемь лет от него не было никаких вестей. Недавно Нарингюль от него получила весточку, что он сидит в тюрьме в одном из городов восточной Сибири.

Не успели еще раны, нанесенные отцом, зарубцевать на сердце Нарингуль, как мать принесла в семью новую беду. Через три года, как осудили отца, она загуляла с другим мужчиной, понесла от него ребенка. Опозорила себя и семью так, что она перестала выходить за порог своего двора.

Мать, чтобы смыть с себя позор рождения незаконного ребенка, она сразу же после рождения задушила его, и на рассвете, пока никто из сельчан не увидит, в плетеной корзине для навоза вместе с навозом вынесла его на сельскую свалку, вырыла яму и закопала. Сельские собаки, почуяв запах мертвечины на свалке, туда собрали всю свору с ближайших сел. От их нервозной возни, воя, стычек и драк на свалке поднялась такая канитель, что до зари проснулось все село. Женщины, вынесшие корзины навоза на свалку столкнулись с такой ситуацией, что на свалке в навозной куче лежал новорожденный ребенок, и вокруг его посиневшего тела стояли, ходили, бесились разъяренные собаки. На их крики, плачи в считанные минуты на свалку собрались жители всего села. Вызванные из района следователи милиции в тот же час вышли на след убийцы.

Мать Нарингуль садилась в милицейскую машину в гробовом молчании собравшихся сельчан, не выронила слезинки, даже не оглянулась на плачущихся дочерей. Ее быстро, в течение двух недель, осудили, отправили в тюрьму, а про осиротевших, беспризорных детей все позабыли, как будто и не было их.

С того злополучного дня сельчане сделали эту семью изгоем. Даже если кто-нибудь из сельских ребятишек, не дай бог, на минутку поиграет с младшими сестрами Нарингуль, на улицу выбегала его мать, ругая, избивая своего ребенка, затаскивала его в дом. Нахохлившись, как индюшка, вся злая и красная от негодования, оборачивалась в сторону дома Нарингуль, плевалась, проклинала сестер и родню всякими словами.