У Мусы «уши были на макушке горы», а глаза тревожно шарили по дорожным обочинам между кустами, земляными насыпами, серыми валунами, пытаясь уловить элементарные шорохи, не упустить из виду любую подозрительную вещь и рукой машинально тянулся к кобуре на правом боку. Когда сегодня на железнодорожном вокзале Дербента он услышал рассказ двух пассажиров, которые рассказывали друг другу о бандитах, ваххабитах, просочившихся в Дагестан из Чечни, Ближнего Востока, чтобы замутить жителей этой республики, он не удивился. Подозрительно оглядываясь по сторонам, говорили, что они прячутся в лесах и горах Дагестана, в том числе и на его южной территории. Нападают на населенные пункты, на дорогах, связывающих Дербент с райцентрами, стерегут одиночных пешеходов, автотранспорт, если попадается мусульманин софистского толка, неверующий, их уводят в лес, над ними измываются, режут, как баранов. И с кем бы в городе не встречался — на рынках, магазинах, автобусных стоянках — разговор шел только о бандитах и ваххабитах. Поэтому, хотя Муса не исключал, что страх перед неизвестностью у людей вызывает повышенные ассоциации опасности, тем не менее, в дороге ночью не мешало бы ему быть более собранным.
Порывы ветра с вышины иногда с воем опускались на дорогу, поднимая и подбрасывая пыль и ветошь на дороге. Вдруг облака, наталкиваясь друг на друга, мечущие по небосклону, проглотили луну. Глаза муссы хотя давно привыкли к ночи, она превратилась в мглу. Со склона с дерева сорвалась сухая ветка и упала, вызывая камнепад на дорогу. Он вздрогнул от неожиданности и замер на месте. Он взглянул на то место, куда совались камни: за кустом с кинжалом в приподнятой руке застыл человек. Сердце Мусы запрыгало так, что оно опять готово было выскочить из груди, на спине рубашка прилипла к ней, руки и ноги. Хотя на войне с чеченскими моджахедами, он не раз сталкивался лицом к лицу со смертью, ощущение страх перед неожиданностью он всегда испытывал как первый раз. Он резко упал за камень на обочине и на лету вытащил пистолет из кобуры, прицелился. Вдруг облака опять выпустили месяц из своих клещей: сердце Мусы отпустило. Это был всего лишь мимолетный страх и пошатнувшие нервишки. Он мельком заметил, там не прятался человек: на обочине дороги всего лишь водружалась загнившая пень дерева, похожая на очертания человека.
Это было очень сложное время на постсоветском пространстве. ВЧечне шла жестокая война, пошли междоусобные столкновения между осетинами и ингушами, было неспокойно в Закавказье. Все дикие животные, сбежавшие от военных столкновений, просочились в леса менее спокойного Дагестана. И в начале весны по лесным опушкам целыми стаями рыскали голодные волчьи стаи. Зима была бесснежной и теплой, многие медведи тоже не залегли в берлоги на спячку. Но больше всего опасны были бородатые темные личности, которые как тени шныряли по ночам, нападали и грабили людей на дорогах.
Вот и последний поворот, откуда видны некоторые строения селения, где до первой чеченской войны вместе с женой работал учителем школы. Ему была знакома каждая тропинка, выступ, куст в этой местности. Слева, за бугром, должен выситься огромный священный дуб, которому перевалило за шестьсот-семьсот лет. Хотя у него средняя ветвь повредилась от удара молнии, он тогда еще могуче держался. Вот и он, красавец-геркулес, с могучим стволом, широченными ветвистыми лапищами. Муса уважительно посмотрел на него снизу до верху, почтительно закатил глаза, прочел молитву. После молитвы еще раз бросил взгляд в сторону села, примостившегося на небольшой седловине горы. Чуть в стороне от селения, на небольшой площадке, двести метров на сто, чернели строения колхозной фермы. Мусса устало присел на каменный выступ на обочине дороги, с головы снял шапку и ладонью руки смахнул со лба пот, падающий на лицо большими грязными капельками.
Его теперь ничто не торопило. Весточку, которую он отправил в селение, если в почте не задержалось, его в селении могли ждать только тетушка Ханум и ее внучка Зарият. В этом тоже он не был уверен, потому что в это время они вместе с колхозными коровами, овцами кочевьях, расположенные в прикаспийской низменности. Здесь его не могли тревожить ни «лесные бородачи», ни дикие звери. Он замешкался, продолжить свой путь в селение, или сойти на тропу, пойти и передохнуть в небольшой уютной пещере, расположенной под южным склоном дороги, где до войны с друзьями и коллегами по работе он иногда приходил на шашлыки. Выбрал второй вариант. В пещере было сухо, пахло дымом, видимо, она гостеприимно принимает всех прохожих. Быстро разжег костер, поставил закопченный чайник, кем-то по-хозяйски оставленный здесь, вытащил из вещмешка кружку, чай, сахар и задумался…
Перестроечные годы, объявленные из Москвы годами экономического процветания для страны, обернулись селянам полнейшей катастрофой. По селам, колхозам, совхозам, недавно крепко стоящим на ногах, создавалось впечатление, за какие-то два-три года как будто по ним «Мамай прошелся». Они вызывало удручающее впечатление. Казалось, как дремучие старики, они доживают свои последние дни. Ветошь, могильная тишина, беспредельная нищета, обреченность, безысходность, безразличие к жизни, ее быту — все это страшно угнетало постороннего наблюдателя, приводя его в ужас. Муса ожидал видеть в этом, полюбившем за последние пять лет, селении чего угодно: двукратное увеличение рождаемости, бум строительства новых жилых домов, вступающие в молодую силу новые ореховые рощи, хлебные нивы, возросшие стада коров, овец, но только не эту нищету! Он чуть не заплакал от обиды. На первый взгляд, в селении стояли те же привыкшие к его глазу двухэтажные дома с резьбой по камню у фасадной части, чуть поодаль стояли те же колхозные коровники, базы для загона молодняка. Но во что превратило их время «горбаевских перемен?!» На домах, перекрытых шифером и жестью, покосились крыши, местами видны зияющие черные дыры, разбит шифер, поломаны оконные рамы, покосившиеся косяки дверей, выкорчеванные плодовые сады, полуразрушенные каменные ограждения вокруг домов, плетенные ограждения вокруг огородов, сиротливо смотревших у каждого дома, какой-то силой местами вырваны с корней, местами превратились в ветошь, местами использованные на топливо, выкорчеваны плодовые сады колхоза, растущие вокруг села… В огородах, на улицах, на хлебных токах, майданах росли бурьян и крапива. На колхозные фермы больно смотреть: крыши разобраны, на месте выбивших окон остались одни проемы, ворота, открытые настежь, при каждом дуновении ветра, страшно скрипят; поломаны базы для загона молодняка; куда-то исчезли навесы для кормов, кормоцех, дробилки зерна, трансформаторы… Что за «Мамай» прошелся по этим местам за время его отсутствия?!
Муса не выдержал, и направился к дому учителя истории, его друга Ахмеда. Еще на переулке, ведущей к его дому, он почувствовал гробовую тишину. Когда вошел в его двор, там от увиденного у него чуть не случился сердечный удар. Рамы окон местами висели на одних петлях, при малейшем дуновении ветра, дребезжа остатками стекол. Дрожа всем телом, теряя самообладание, как во сне со скипом толкнул дверь в тамбур. Плохо ориентируясь в полутьме, по скрипучим лесенкам лестницы поднялся на второй этаж. Двери во все комнаты были полуоткрыты, в одну комнату вообще не остались двери; по осиротевшему дому, неприятно теребя по его щекам, гулял сырой ветер, превращаясь в гул у очажной трубы. Из коровника соседнего двора, где вместо дверей висел лоскуток старого паласа, ревели голодные коровы, блеяли овцы. Из соседского дома, который давно не чувствовал крепкую хозяйскую руку, тянуло обреченностью, безысходностью, могильной сыростью. У Мусы слезы навернулись на глаза, понял, что с семьей Ахмеда случилось что-то страшное. Воровато разглядываясь по углам сырых и осиротевших комнат, не хватая воздуха, быстро выбежал на улицу.
Улицы, без живой души, словно спали. Даже если будешь в них вглядываться, он кроме старой, страшно худой собаки, с выпадающей шерсткой, сиротливо опустив худой хвост, угрюмо плетущейся на тощих ногах в тень, под старую колхозную арбу, да козла-сыкуна, ищущего по чужим заброшенным дворам корма, никого не встретишь.
Вот и дом тетушки Ханум с покосившейся верандой, без одной серединной деревянной колонны, от того прогнувшейся, как дуга, и плоскими щербатыми камнями по краям крыши. Она на веранде процеживает только что надоенное молоко; внизу, во дворе, в чугунном котле, высящемся на треноге, варится похлебка; по всей вероятностью, ночью отелилась корова. Иначе сейчас, когда на кошарах в прикаспийской степи, идет окот скота, если не самые неотложные дела, вряд ли она здесь хоть на один день задержалась. По письмам, которые он иногда получал от тетушки Ханум, она со внучкой Зарият там пасут колхозное стадо.