— Помогите мне, — говорю я запыхавшись. — Пожалуйста, помогите мне.

Рука полицейского опускается к пистолету. Он не вынимает его, просто удерживает руку на нем, отходя в сторону и осматривая меня. Его взгляд скользит вниз, затем обратно вверх по моему телу.

— Мисс? Что случилось? Вы в порядке?

В его голосе слышится какое-то подозрение. Ему не нравится то, что я так подбежала к нему. Это вызывает во мне смех, наполовину свободный, наполовину истерический.

— Он гонится за мной.

Глубоко посажеными темно-карими глазами он изучает улицу и припаркованные автомобили.

Никого нет.

— Мэм, вы в беде? — спрашивает коп. — Что произошло?

— Это он. Он сбежал из исправительного учреждения «Кингмен». Был бунт и… Его зовут Грейсон — Грейсон Кейн, — говорю я, вспоминая, как гордо и тщательно выводила его имя над фото.

Взгляд копа становится проницательным.

— Исправительное учреждение «Кингмен»?

— Он в мотеле, но я сбежала. Я думала, что он преследовал меня.

Коп сканирует пустой горизонт и, наконец, его взгляд опускается на мои красные, опухшие запястья.

— Входите.

Облегчение наполняет меня, когда я шагаю в прохладный участок. Запах несвежего кофе смешивается с запахом лимонного средства для мытья полов, скручивая мой желудок. Коп представился, как шериф Данхем.

Он указывает на вращающееся кресло, покрытое жесткой тканью.

— Присаживайтесь, пока я сделаю звонок.

Я следую его указаниям, мои руки трясутся на коленях. Я не уверена почему. Ведь все хорошо. Теперь я вернусь домой в… комнату с голыми стенами? В череду бесконечных уроков? Единственной вещью, которая имела смысл, было ведение газеты «Кингмен», и даже это было испорчено Грейсоном.

Мой взгляд возвращается к двери, и я осознаю, что желудок скручивает от страха. Часть меня думает, что я в безопасности, но другая часть меня помнит, что Грейсон сделал немыслимое. Он сбежал из тюрьмы. Он может сделать все что угодно.

Шериф Данхем мычит в ответ на то, что говорит ему человек на том конце провода. Разговор длится долго, и мое нервное напряжение возрастает. Шериф не следит за дверью, разговаривая по телефону, вместо этого он следит за мной.

Он бормочет что-то, что звучит как знак согласия, и холодок пробегает через меня, как холодный звук цепей. Как лязг закрывающихся тяжелых двойных тюремных дверей.

Извинение мелькает в его глазах достаточно слабо, чтобы дать мне понять, что он не будет колебаться, прежде чем сказать мне то, что собирается.

— Мэм, боюсь, я вынужден арестовать вас.

Мой рот открывается в изумлении.

— Что?

Выражение его лица становится непоколебимым. Его взгляд ожесточается, как будто сожаление никогда не скрывалось глубоко внутри.

— Здесь ордер на ваш арест. Пособничество уголовнику.


***


Я никогда не думала, что буду смотреть на тюремную решетку, находясь внутри камеры. Самое смешное, что прутья тут выглядят так же, как и снаружи, круглые черные цилиндры, непроходимые, неприступные. В тюрьме они служили напоминанием того, что я не была настолько в безопасности, насколько мне казалось. Их вид в первый день пошатнул мое ощущение безопасности, которое я выстраивала много лет.

И теперь, когда я была заперта в тюрьме этого городишки, они полностью разрушают эту безопасность.

Я отказываюсь сидеть на почерневшей от плесени тюремной койке или проходить мимо туалета без крышки. Он отвратительно воняет, даже если его промыть. Поэтому я стою в единственном оставшемся углу, съежившаяся и жалкая. И злая.

Мою мать арестовывали бесчисленное количество раз. Она рассказывала мне вещи, придуманные специально, чтобы помочь. Не борись, ты только изнуришь себя этим. Будь вежлива с охранниками, и они будут вежливы с тобой. Напряги запястья, когда на тебя надевают наручники, таким образом, у тебя появится шанс освободиться от них. Она предполагала, что я закончу преступницей и сломленной, как она.

Я никогда не думала, что она окажется права.

С улицы доносится шаркающий звук. Телефон звонит, и я слышу низкие тона шерифа. Он, должно быть, разговаривает с копами из «Кингмен», или даже с ФБР. Возможно, они хвалят его за поимку такого опасного преступника, как я.

Истерический смех угрожает вырваться из меня. Я подавляю его, потому что, как только я начну, не смогу остановиться.

Я сообщила им название мотеля, где он был. Они подумали, что я солгала.

Звук приближающихся шагов, медленных и уверенных, от передней части полицейского участка до одиночной камеры, где я жду.

Я с ненавистью смотрю на шерифа, стоящего по ту сторону решетки, держа в руках бутылку воды.

— Хотите пить?

Я смотрю со злостью еще немного. Я ужасно хочу пить, но мысль о том, чтобы принять помощь от этого человека, скручивает мой желудок, хотя я понимаю, что он просто выполняет свою работу.

У него нет права решать кто виновен, а кто нет; он просто сажает их в тюрьму.

— Их не будет здесь еще шесть часов, так что вы могли бы выпить. Подойдите вперед. Вы голодны? Выглядите немного бледной. У вас есть право на обед.

Уже время обеда?

— Я не голодна, — отвечаю резко. Хотя должна бы быть. На самом деле, я чувствую, как меня немного лихорадит.

— Я не помогала ему, — говорю я. Мои челюсти сжаты настолько плотно, что я едва выговариваю слова. Я знаю, что бесполезно что-то доказывать ему, но ничего не могу с собой поделать. Что-то в моей невиновности, в моем положении несправедливо обвиненной, превращает мою кровь в лаву. Я была под дулом пистолета и меня протащили через весь штат. На моих запястьях синяки. Теперь я та, кого заперли за решеткой.

Он вздыхает.

— Если это правда, то они разберутся.

Думаю, он верит мне, но я по-прежнему должна стоять в этой холодной, сырой камере. Я по-прежнему должна принять эту бутылку воды, как будто это кусок хлеба, а я бездомная собака.

И я хочу верить, что они разберутся, но для начала, как же они вообще смогли запутаться в этом?

— Какие доказательства против меня? — Когда он не отвечает, я давлю на него. — У них должны быть доказательства, чтобы они смогли получить ордер на арест, не так ли? Они не могут просто так арестовать кого-то без всяких доказательств.

Что-то мелькает в его глазах, похожее на беспокойство. Он знает, здесь что-то не так.

— Это не мое дело знать подробности, мисс. Я не участвовал в расследовании.

— Вы кажитесь довольно вовлеченным в это, — выпаливаю я.

Он снова не смотрит мне в глаза. Ставит бутылку на пол и уходит.

— Я вернусь позже, — говорит он, прежде чем вернуться на свой пост.

Как они могут удерживать меня здесь? Я делала правильные вещи годами. Даже когда это больно. Особенно, когда это больно. Я старалась быть хорошей студенткой, хорошей девочкой. Несправедливость поднимается внутри как желчь, острая и кислая. Я думаю об Эстер. Думает ли она, что я помогла ему сбежать?

Как кто-то может думать так? Я едва его знаю.

Но это не совсем верно. Я знаю его.

Темное пятно растекается у основания бутылки с водой, превращая пыльный бетон в черный. Конденсат стекает по бутылке и добавляется к бассейну воды. Я позволяю своему уму плыть по течению, пока наблюдаю, как капли стекают по бутылке и медленно высыхают.

Теперь, когда я перестала бежать, когда нахожусь в безопасности, по крайней мере, в безопасности от него, я чувствую себя сонной. Все напряжение, удерживающее меня, исчезает, и теперь я безвольная. Дрожащая. Тени удлиняются вдоль грязной тюремной койки и испещренному полу. Я не хочу размышлять об использовании туалета, поэтому стараюсь не пить слишком много. Половину бутылки и все.

Но, боже, я так устала. И мне жарко.

Я сворачиваюсь на боку.

Бетон ощущается таким прохладным на моей щеке, и, наверное, он более гигиеничный, чем койка. Я говорю себе, что немного вздремну.

Следующее, что я знаю, я просыпаюсь в испуге от грохота. Я подлетаю с того места, где лежала.

Надо мной темная фигура. Солнечный свет по его контуру придает ему неземное сияние. Звон ключей.