Дарья Радиенко - Законом боли земной

Потом хлопает дверца.

— Не бойся, лапа… — шагнув к ней, водитель вдруг замолкает на полуслове. И она тоже молчит, словно оцепенев, растерянно глядя ему в лицо. А он, рассмеявшись, подступает ближе.

— Блин, вот это встреча!.. Ох, елки, какой прикид… Тебя прям не узнать, красава! — в его взгляде сквозит тупое удивление. — Да подожди, ты чего? Давай побазарим!

— Нам не о чем говорить.

— Типа, сменила масть, да? Под целку косишь?

Схватив ее за локоть, он оборачивается к тем, в машине: «Пацаны, идите сюда!» Миг — и все трое окружают ее тесным кольцом.

— Не хочет разговаривать… Наверно, забыла старого друга…

— Руки убери!

Расхохотавшись, он прижимает ее крепче, увлекая к машине.

— А ты все такая же стерва! Ну пошли, пошли, пообщаемся…

— Да ладно, ну ее на фиг! — это кто-то из тех двоих. — Олег, поехали.

— Ништяк, я ее знаю. Она отпадно трахается! Просто цену себе набивает… Да, лапа?…

Странно, что теперь все это вспоминается обрывками, как сквозь туман… Сопротивляться бесполезно, бежать некуда, но она все же рвется из последних сил, и те на миг отступают, увидев звериную ярость на ее лице. Бывший приятель секунду топчется в нерешительности, оглядываясь на дружков. «Слышали, пацаны? Мы для нее — грязь, во как. А ты, значит, чистенькая? Ах ты сука!..» «Не, прикольная баба, в натуре!»… «Да она чокнутая, что, не видно? На фиг надо… связываться…» Злобно ощерившись, парень толкает ее в темноту, к кустам на обочине.

— Не хотела по-хорошему…

— Пусти меня, урод!..

— Ага, щас… — слюняво скалясь, он подмигивает друзьям. — Обслужишь по старой памяти, тогда и вали куда хочешь, дешевка!..

А в следующий миг он неожиданно отпускает ее — вздрогнув, как от удара током, уставившись куда-то в сторону. Она сама не успела понять, что происходит. Но и те двое медленно пятятся прочь, и на лице у них проступает животный ужас. А Олег, как-то странно скорчившись, оседает на землю…

«А-а, сука…»

Взвыв, как от невыносимой боли, прижимая руки то к груди, то к животу, он тычется головой в асфальт. Двое дружков застыли поодаль, лица у них совершенно белые, остановившийся взгляд устремлен в пространство. Потом один молча бросается бежать — не к машине, а куда-то в поле, по другую сторону шоссе…

Олег, по-прежнему извиваясь на земле и захлебываясь истошным криком, закрывает руками голову. Вдруг он приподнимается, выбросив вперед ладони — словно пытаясь заслониться от чего-то невидимого. И его лицо напоминает страшную маску: безумные, вылезшие из орбит глаза, перекошенный рот, из которого рвется отчаянный подвывающий всхлип.

— Не надо!.. Не на-а… до-о-о…

Наверное, все это происходит быстро, но для нее время словно остановилось: она почему-то видит происходящее, как в замедленной съемке… Опомнившись, она бежит через темный пустырь, туда, где мерцают в тумане огни окраинных пятиэтажек. Вслед ей еще доносятся сдавленные стоны. Но она не оглядывается, не думает ни о чем, — только бы поскорее оказаться как можно дальше от этого места…

И, вырвавшись на освещенную улицу, она видит, что рядом с ее тенью скользит еще одна тень.

Видение растаяло тут же, это было как мгновенный снимок: две фигуры, темные на светлом. Но и сейчас, стоит закрыть глаза, перед нею вспыхивает этот краткий миг — когда две тени шли рядом, и та, что выше, обнимала другую за плечи.

Она стоит, не в силах пошевелиться, глядя перед собой… Бледный луч фонаря освещает пустой асфальт, слежавшийся снег на обочине. Там, на снегу, что-то сверкнуло, и она медленно наклоняется, разглядывая лежащий предмет, потом осторожно поднимает его.

…В те времена роскошь презирали, и украшать себя считалось делом недостойным. Единственной и главной ценностью для мужчины было оружие — меч, щит и копье. И женщинам тоже ставили в заслугу скромность. У многих только и было, что костяной гребень и металлическое зеркало. Но даже самые знатные не имели ни богатых нарядов, ни драгоценностей: разве что обручальное кольцо и пара сережек в простой терракотовой шкатулке…

…Снова идет война. А разве она когда-нибудь прекращалась? Уже много лет со всех сторон наступают враги, стремясь захватить этот город, чье единственное достояние — недавно обретенная свобода, чье единственное богатство — доблесть его сыновей. Этруски, сабины, эквы, вольски — всем нужна эта скудная каменистая земля, все хотят присоединить к своим богатым владениям несколько болотистых холмов, будто провидя, что эти холмы станут колыбелью великой державы…

Последняя ночь. В городе никто не спит — войска выступят на рассвете, и в каждом доме есть кого провожать. Здесь, в этом доме, тоже горит свет. Но слабый огонек в глиняном светильнике неспособен рассеять тьму, и двое едва могут разглядеть лица друг друга. Хотя это к лучшему — ведь она знает, как он не любит слез. И она, конечно, смогла бы сдержаться… если бы не начало светать так рано…

— Это тебе.

Змейкой скользнув на ее запястье, в полутьме блестит тонкий серебряный браслет.

— Спасибо… — чуть растерянно улыбнувшись, она смотрит на сверкающий металл. Живой блеск стекает по ее руке, как родниковая струя, порожденная снегом горной вершины.

Уже не впервые она вот так провожает его на рассвете, обещая ждать. Но еще никогда ей не было так тяжко, так смутно на душе… И, как до сих пор, изо всех сил пытаясь скрыть неизбывную тревогу и тоску — от него или от самой себя? — она продолжает говорить легким, шутливым тоном, будто сегодня такая же ночь, как всегда, и впереди у них еще много ночей, и разговор самый обычный, для того случая, когда мужчина делает подарок своей подруге:

— Ты выбрал сам? А кто говорил, что не любит иметь дела с торговцами?…

— Это осталось от матери.

Она долго молча смотрит на него. И отвечает почти неслышно:

— Разве я достойна это носить?

— Я не помню ее, она умерла, чтобы дать мне жизнь. Я знал о ней только с чужих слов… Она приняла бы тебя, как родную дочь… Если бы только…

— Не говори, — быстро шепчет она. — Не нужно!

Будто не слыша, он перебивает ее:

— Ты сама знаешь, я никогда не смогу назвать тебя моей женой. Но…

Он не привык тратить лишних слов, не привык делиться своими мыслями с кем бы то ни было, даже с нею. И даже ей не всегда удается понять, о чем он думает. За несколько лет, проведенных вместе, он ни разу не говорил ей о своей любви. Почти никогда не рассказывал о себе. Не расспрашивал о ней самой, — правда, это для нее к лучшему. Слава богам, он никогда не заговаривал о том, что она делала после ночи, в которую они встретились впервые, и до того вечера, когда пришла к нему. И никогда не спросил бы, почему она не пришла раньше — в одну из тех бесконечных ночей, когда он, измотанный болью, лежа без сна, смотрел воспаленными глазами в темноту, или в один из тех первых дней, когда он был одержим лишь одной мыслью — вновь владеть оружием, не наравне с другими, а лучше других, как было всегда, и, еще превозмогая боль, учился держать щит в изувеченной правой руке, а меч — в левой. Это давно прошло, и в искусстве боя он снова опережает многих, и теперь ему самому было бы странно вспомнить, каким нелегким это казалось вначале. Но он и не вспоминает, отринув прошедшее — не потому, что память о нем тягостна, а просто потому, что оно уже не имеет значения… И так же ни словом не дал понять, помнит ли, что она пришла не сразу… Если бы он хоть раз упомянул об этом, она рассказала бы все, как есть: что просто боялась оказаться не нужной ему и стыдилась навязываться. Особенно из-за того, что он знает о ней все. Ведь, глядя со стороны, любой рассудил бы так: шлюшке надоело ложиться под кого попало, и решила попытать счастья — найти себе покровителя… Но теперь она не может простить себе свое прошлое прежде всего за то, что именно это прошлое помешало ей тогда прийти раньше. А еще не может простить себя за то, что медлила, позволив прошлому довлеть над настоящим, и стыд за себя и боязнь унизиться были для нее важнее того единственного, что на самом деле имело значение: узнать, что с ним…