— Как мне благодарить Вас? — прошептала она сквозь слезы.
— Только попробуйте меня поблагодарить, и я больше никогда и ничего Вам не привезу, — весело воскликнул он, довольный тем, что угодил ей, поскольку, что бы ни говорили судья и Барбара, он испытывал сильную жалость к миссис Хэйр и сочувствовал ее страданиям. — Я слышал, что Вы мечтаете о комфорте, который дает надувная подушка, и когда она попалась мне на глаза в одной из витрин Стрэнда[4], мне пришло в голову привезти ее для Вас.
— Какая она тонкая! — воскликнула миссис Хэйр.
— Тонкая?! Ну конечно же, сейчас она тонкая, поскольку не «зафиксирована»[5], как говорят наши друзья по ту сторону Атлантики. Посмотрите: так ее надувают. Вот теперь она толстая.
— Это так любезно с Вашей стороны — подумать обо мне, Арчибальд!
— Я ведь говорил Барбаре, что поездка в Лондон предполагает покупку подарков для друзей, — ответил м-р Карлайл. — Посмотрите, как я принарядил Барбару.
Барбара поспешно сняла цепочку и положила ее перед матерью.
— Какая замечательная цепочка! — удивленно воскликнула миссис Хэйр. — Арчибальд, Вы слишком добры, слишком щедры к нам! Она, должно быть, очень дорого стоит. Это уже не назовешь скромным подарком.
— Ерунда! — рассмеялся м-р Карлайл. — Вот послушайте, как я купил ее. Я зашел к ювелиру насчет своих часов, которые в последнее время стали отставать самым бесцеремонным образом, и увидел целую коллекцию цепочек, от толстых и увесистых, скорее подходящих для шерифов, до легких и изящных, словно созданных для Барбары, ибо я терпеть не могу толстых цепочек на дамских шейках. Они напоминают мне о цепочке, которую потеряла Барбара в тот день, когда я взял ее и Корнелию в Линборо; вину за эту потерю Барбара упорно приписывает мне, поскольку я потащил ее осматривать достопримечательности, пока Корнелия делала покупки.
— Да я же просто шутила, — прервала его Барбара. — Это, конечно же, случилось бы и без Вас: звенья той цепочки все время ломались.
— Так вот: эти цепочки в лондонском магазине напомнили мне о том досадном происшествии, и я выбрал одну из них. Затем продавец принес несколько медальонов, стал распространяться о том, как в них удобно хранить волосы усопших родственников, не говоря уже о локонах возлюбленных, и делал это до тех пор, пока я не позволил ему надеть один из медальонов на эту цепочку. Я подумал, что ты, Барбара, могла бы хранить в нем дорогую для тебя прядь волос, — сказал он в завершение, понизив голос.
— Чью прядь? — спросила миссис Хэйр.
М-р Карлайл обвел взглядом комнату, словно боясь, что стены могут услышать его шепот.
— Ричарда. Барбара как-то показала мне ее, когда перетряхивала содержимое своего стола, и сказала, что этот локон отрезан во время болезни.
Миссис Хэйр снова опустилась в свое кресло и закрыла лицо сильно задрожавшими руками. Эти слова явно затронули какой-то источник глубокой печали.
— О, мой мальчик, мой мальчик! — запричитала она. — Мой мальчик, мой бедный мальчик! Мистер Хэйр удивляется моей хвори, Арчибальд, Барбара насмехается над ней, но именно это является источником всех моих страданий, умственных и телесных. Ах, Ричард, Ричард!
Наступила печальная пауза, ибо ни утешению, ни надежде уже не было здесь места.
— Надень свою цепочку, Барбара, — сказал мистер Карлайл, спустя некоторое время, — и желаю тебе здоровья крепче, чем эта цепочка. Здоровья Вам и нравственного совершенствования, юная леди.
Барбара улыбнулась и посмотрела на него красивыми голубыми глазами, полными любви.
— Что Вы привезли для Корнелии? — возобновила она разговор.
— Нечто великолепное, — ответил он с шутливо серьезным лицом, — надеюсь только, что меня не надули. Я купил ей шаль. Продавцы божились, что это настоящий кашемир из Парижа; надеюсь, он не окажется обычной манчестерской выделки.
— Ну, если это так, то Корнелия распознает подделку.
— Я бы за это не поручился. Но, что касается меня, я не понимаю, почему британские товары должны уступать пальму первенства иностранным, — заметил м-р Карлайл в порыве патриотизма. — Если бы я носил шали, я выбросил бы самую распрекрасную французскую ради добротной настоящей шали, сделанной на одной из наших собственных фабрик, в Норидже или Пейсли.
— Если бы Вы действительно носили их, Вы бы скоро запели по-другому, — важно сказала Барбара.
Миссис Хэйр отняла руки от своего бледного лица.
— Сколько она стоила? — поинтересовалась она.
— Я скажу вам, если вы пообещаете не выдавать меня Корнелии. Она отругает меня за расточительность, обернет ее китайской шелковой бумагой и никогда больше не наденет ее. Я отдал восемнадцать гиней.
— Это очень много, — заметила миссис Хэйр. — Она, вероятно, очень хорошего качества. За всю свою жизнь я ни разу не заплатила за шаль более шести гиней.
— А Корнелия, осмелюсь предположить, более трех, рассмеялся мистер Карлайл. — Ну да ладно, я должен пожелать вам спокойной ночи и отправиться к ней, ибо, если она узнает, что я уже давно вернулся, нотации мне не избежать.
Он пожал руки обеим женщинам. Барбара, однако, прошла с ним до парадной двери и вышла наружу.
— Ты простудишься, Барбара. Твоя шаль осталась в доме.
— О нет, я не простужусь. Почему Вы уходите так скоро? Вы не пробыли и десяти минут.
— Но ты забываешь, что я еще не был дома.
— Вы же все равно шли к Бьючемпу, и не вернулись бы домой ранее, чем через час или два, — заговорила Барбара голосом, в котором сквозила обида.
— Это другое дело: бизнес, а Корнелия ничего не имеет против деловых встреч. Но не будет конца и края нотациям, если я позволю себе задержаться просто так, не по делу. Можешь не сомневаться, у нее на языке вертится с полтысячи вопросов о Лондоне. Барбара, мне кажется, твоя мама очень плохо выглядит.
— Вы же знаете, как она переживает из-за мелочей, а прошлой ночью она видела один из своих вещих снов, — ответила Барбара. — Она говорит, это предупреждение о том, что произойдет какое-то несчастье, и пребывает весь день в самом несчастном, лихорадочном состоянии. Папа очень сердится на ее слабость и нервозность и заявляет, что она должна встряхнуться и не давать волю нервам. Мы, конечно же, не осмеливаемся рассказать ему про этот сон.
— Это был сон…
М-р Карлайл остановился; Барбара, вздрогнув, посмотрела по сторонам и придвинулась поближе к нему, чтобы ответить шепотом. На этот раз он не вел ее под руку.
— Да, про убийство. Вы же знаете: мама всегда заявляла, что Бетел имеет какое-то отношение к этому делу. Она говорит, одних ее снов достаточно для того, чтобы убедить ее в этом, а она во сне видела его с… Вы знаете с кем.
— Хэллиджон? — прошептал м-р Карлайл.
— С Хэллиджоном, — подтвердила Барбара, вздрогнув. — Тот стоял над ним, лежащим на полу именно так, как он лежал в действительности, а несчастная Эфи стояла в дальнем конце кухни и смотрела.
— Но миссис Хэйр не должна позволять снам тревожить ее в дневное время, — возразил м-р Карлайл, Неудивительно, что ей снится убийство, поскольку она неотступно думает о нем, но ей нужно постараться отбросить кошмар вместе с ночною темнотой.
— Ну Вы же знаете маму. Конечно, она должна поступить именно так, но не может этого сделать. Папа спрашивает, почему она встает утром такой больной и дрожащей, и маме приходится придумывать всяческие отговорки, ибо, как Вы знаете, с ним нельзя ни единым словом обмолвиться об убийстве.
М-р Карлайл печально кивнул.
— Мама твердит все одно и то же про Бетела. Я-то знаю: причина этого кошмара лишь в том, что вчера она видела его проходящим мимо нашей калитки. И не то, чтобы она подозревала его в совершении убийства: для этого, к сожалению, нет оснований; но она упорно твердит, что он замешан в нем каким-то образом, и видит его в своих ночных кошмарах.
М-р Карлайл молча продолжал свой путь: что он, в самом деле, мог ответить на это? Дом м-ра Хэйра был запятнан, и это была грустная тема. Барбара продолжала:
— Но это так абсурдно со стороны мамы: вбить себе в голову, будто «случится что-то недоброе» потому, что она видела этот сон, и расстраиваться из-за этого; я весь день сердилась на нее. Знаете, Арчибальд: так глупо в наше просвещенное время верить, будто сны являются предзнаменованием будущих событий!