– Джон, поможешь на итоговой контрольной?
– Джорж, но за это ты не подходи к телефону, пусть трубку возьмет твоя младшая сестра.
В этой игре ему всегда выпадала роль Ринго, к выпускному он отпустил патлы, носил увесистые кольца на пальцах и в ушах и вытравил разными химикатами джинсы. Правда, с годами приметы Ринго облетали с него, как сухие листья. К началу карьеры не осталось ничего: ни пышного хвоста волос, ни щетины, куда-то раскатились перстни с пальцев, были раздарены серьги из ушей, джинсы клеш превратились в шорты, в которых он пару раз добежал до пляжа в Марокко, а потом оставил в отеле на Гавайях. Да и барабанных палочек он в руках так ни разу и не держал. Из уст школьных «битлов» не вырвалось ничего похожего на мотив – Джон стал владельцем маленькой кондитерской, Джордж дважды отсидел за мелкое хулиганство, а потом женился на вдове с ребенком, Пол пропал из виду, – некоторые говорили, угнал машину, некоторые говорили – умотал куда-то и выгодно женился. Настоящих имен своих школьных приятелей он уже не помнил, их лица, жесты – все стерлось, позабылось, видимо, у памяти тоже есть свои государственные и административные границы. Поэтому школьные приятели представились ему сейчас как настоящие Битлз, но не марионетками в черных костюмчиках начала шестидесятых, а тертыми парнями, чьи волосы спутаны, пальцы, глаза и тела – устали, а губы и глотки из последних сил отчаянно вопят с крыши «Get back!».
Из всей компании школьных Битлз музыкой занимался он один, прилежно извлекая из валторны сначала киксы, хрипы и скрежет, а со временем и печальные песни, стараясь не обращать внимания на насмешки приятелей насчет похоронного оркестра. Ему хватило упрямства окончить музыкальное училище. И даже с несколькими своими девчонками он расстался, намекая, что у него есть другая. Та, которая на всю жизнь. Валторна.
С тех пор подошвы туристов отполировали до блеска брусчатку под окнами – все стерлось, все изменилось, в том числе и он, да так, что сам перестал узнавать себя, отраженного в зеркалах, в фарфоровых чайниках и супницах, в затемненных стеклах лимузина, запечатленного в светской хронике, мелькающего на экране. Приметы его растаяли не сразу, не вдруг, а хитро терялись изо дня в день. Как-то случайно, незаметно опустели полки его библиотеки, исчезли книги, вырастившие его, затертые корешки которых могли много выболтать о владельце. Зато на их месте появлялись неизвестные, увесистые тома инструкций и предписаний, новенькие темно-бордовые корешки которых молчали о содержимом. Исчезли неизвестно куда его рубашки с цветами, приталенные замшевые пиджаки. Со временем даже гулять по парку пришлось в костюме, при галстуке, на случай если выследит и бесцеремонно вторгнется в моцион какой-нибудь хитроумный репортер или фотограф (случалось и такое) проберется в парк и начнет фотоохоту, специально выслеживая среди послеобеденной идиллии гримасы и неуклюжие жесты. Не устояла под подошвами времени и коллекция пластинок, растворился сверток плакатов с «битлами», оказались безвозвратно утерянными плеер и отличный проигрыватель, стоивший когда-то четырех скопленных стипендии и робких походов в кино за счет друзей. Каким-то чудом удалось уберечь от времени только валторну, каждый раз приходилось придумывать новое место для тайника, сочинять, как бы пронести инструмент под полой пальто в поездку по Италии, чтобы ни один из пристальных взглядов не заподозрил, не озадачился – что это он там такое укрывает, о чем умалчивает. Трудно было находить убежище той, которая на всю жизнь, за книжным шкафом, среди коллекции тростей, среди спортивных снарядов, в гардеробе, в чехле ни разу и не надетого плаща. Со временем объемный футляр неплохо устроился среди отложенных на время бумаг. Дремала валторна в своем черном гробу, молчала на синем бархате, а пылинки задумчиво оседали на колонны несрочных справок, терпящих заявлений, второстепенных просьб, многочисленных писем и телеграмм с воплями о помощи тысяч незнакомых людей. Лежала себе та, другая, параллельная и невыбранная жизнь и никому не бросалась на глаза. Но пробудить валторну от ее мертвого сна все же иногда удавалось. Обычно он украдкой воровато играл в нижней буфетной, как называет ее жена, а точнее, в кладовой, как называет ее он. Эта маленькая подвальная комната с низкими сводами заставлена старой мебелью и мешками с фасолью, обладает прекрасной акустикой. И музыка ширится, дребезжит под ее потолком, вырывается в узенькую форточку, скользит над сочной зеленью парка, летит в свежее безоблачное небо, сообщая прохожим, что принцесса проснулась, что мелодия восторжествовала, что сегодня удалось ускользнуть из своего кабинета, прокрасться в кладовую, собраться, выдохнуть песню, на несколько минут сбежать в ту, другую жизнь.
Обычно он запирался в кладовой около полудня, когда весь дом затихал в послеобеденном сне: отдыхала жена в голубой диванной, выронив на пол газету или журнал для дам после сорока. Затихали дочки в детской на двухэтажной кроватке-купе, инкрустированной розовыми стекляшками и сердечками. Спали они крепко, во сне урчали в их животах изысканные блюда, а в окнах, выходящих в парк, шумели фонтаны и кричали парящие над городом чайки. Спали, попрятавшись под дорогую мебель из разных редких деревьев, три собаки: коридорный сенбернар Медведь залезал под стол в зале заседаний, охотничья такса Плут пряталась под диванчиком для утреннего кофе, а собачка жены, кличку которой он всегда забывал и называл Пну-Пну, потому что вечно крутится под ногами и хочется освободить от нее дорогу, – спала неизвестно где, грозя неожиданно появиться, сделать подножку или вцепиться в брючину острыми зубками. Затихали так же дворники, садовники, повара, охранники и шоферы. Умолкали радиоприемники, рации, мобильные, газонокосилки, краны, колокольчики, цесарки и голуби. Визитеры были отложены ближе к вечеру, мероприятия начинались не ранее шести-семи, а все его самолеты в дружественные страны и города обычно улетали около полуночи.
И вот, в полдень, на цыпочках выскользнув из кабинета, он вешал на дверь табличку «Просьба не беспокоить», прижимая черный гробик к груди, пробирался по боковой витой лестнице в кладовую, да так тихо, что матерый домушник позавидовал бы. Добравшись благополучно до кладовой, он отпирал дверь, стараясь, чтобы замок и щеколда ничего лишнего не выболтали. И, наконец, задвинув изнутри засов, с облегчением вздыхал, опускался на мешок с мукой, щелкал замочками футляра. Смакуя каждое движение, он пару минут настраивался, взбирался вверх и сбегал вниз по одной мажорной и одной минорной гамме, а потом, забыв обо всем на свете, уносился в небо. Мышцы каменели от боли, щеки то надувались, то опадали, между бровей залегала сосредоточенная морщина прирожденного музыканта, а мысок правой ноги по многолетней привычке работал метрономом. Из тени кладовой иногда улетала в ясное полуденное небо и его собственная музыка, нежная и прозрачная, словно спящая красавица, очнувшаяся после мертвого сна. Вырывалась из крошечного оконца, миновала асфальтовую дорожку под окнами, туристов, что с интересом прислушивались, миновала двух гвардейцев, покорно позволявших солнцу выжигать на своих лицах загар, миновала стоянку с бронированными джипами, щегольским «кабриолетом» жены и служебными «Мерседесами», раскаленными на полуденном солнце. Но ни фешенебельная стоянка, ни замершие в восторге туристы, ни дымящиеся от жары гвардейцы не могли преградить дорогу мелодии, и она неслась над парком, споря с криками чаек. Потом, позже, когда на все окна первого этажа привинтили двойные решетки, а в кладовой забили все форточки, печальная песня валторны как испуганная, немолодая уже принцесса билась в своей темнице, скандалила, хрипела от волнения, рвала на себе волосы, брюзжала под потолком.
И вот дом, как обычно, погрузился в послеобеденный сон. Подросшие дочки, которых теперь все реже можно застать дома, курили ароматные сигариллы на балконе, втайне ревновали друг друга к массажисту, обсуждали, как было бы хорошо напроситься с отцом в Лондон и сходить на концерт «Rolling stones». Тем временем их отец, уставший от командировок, разъездов, встреч, визитов и званых вечеров, стер бархатной тряпочкой пыль с футляра и крадучись направился по боковой лестнице на первый этаж. Не замеченный офицерами, стоящими навытяжку в прихожей, он неумело спустился по винтовой лестнице вниз, потеряв по дороге мягкий домашний шлепанец. Трясясь всем телом, он проник в кладовую под сводами. Обнаружил там огромное количество тюков с бобами, два новых холодильника, что дребезжали, словно соревнуясь, кто кого. Были тут теперь вязанки чеснока, букеты пряностей, мешки с белым и красным картофелем, баллоны с пресной и минеральной водой, перетянутые бечевками полиэтиленовые мешки бог знает с чем. Бочком, прокравшись мимо всех этих важных кухонных воинов, он присел на низенькую бочку, которая булькнула ему в ответ голосом одного из самых дорогих в мире виски. Он уложил футляр на мешок с сухофруктами и, прикрыв дрожащие веки, наслаждался щелчками замков. Руки его дрожали. Но вот мелодия, забытая за разъездами, беготней, приемами и вечерами, стала нехотя, обиженно, охая киксами, жалуясь хрипами и затуханиями, складываться… и тут в дверь постучали.