Когда, наконец, звенит последний звонок, класс превращается в столпотворение. Я захлопываю тетрадь, сую в сумку, встаю и быстро выхожу из класса, ныряя в толпу спешащих домой. По всему главному коридору из классов устремляются взбудораженные ученики, соединяясь с большим потоком людей: меня пихают и задевают плечами, локтями, сумками, ногами… Так я спускаюсь через один пролет, потом другой и почти пересекаю главный коридор, когда на своей руке чувствую чью-то ладонь.
— Уители. На пару слов.
Фриланд — мой классный руководитель. Я чувствую, как из легких выходит воздух.
Седовласый учитель с пустым морщинистым лицом ведет меня в пустой класс, указывает на место, затем неловко усаживается на угол деревянного стола.
— Лочен, я уверен, ты знаешь, что это чрезвычайно важный для тебя год.
Снова нотации по поводу экзамена второго уровня сложности. Я слегка киваю, заставляя себя посмотреть в глаза руководителя.
— Это также начало нового учебного года! — ярко объявляет Фриланд, будто мне необходимо напоминать. — Новые открытия. Начало с нуля… Лочен, мы знаем, что тебе не всегда все дается легко, но в этом семестре ожидаем от тебя успехов. Ты всегда показывал отличные результаты в письменных работах, и это прекрасно, но теперь, в твой последний год мы ждем, что ты покажешь нам, на что способен и в других областях.
Еще один кивок. Непроизвольный взгляд в сторону двери. Не уверен, что мне нравится, куда заходит этот разговор. Мистер Фриланд тяжело вздыхает.
— Лочен, если ты хочешь поступать в Университетский колледж[2] Лондона, то знаешь, что жизненно важно начинать занимать более активную позицию в классе…
Я снова киваю.
— Ты понимаешь, что я сейчас говорю?
Я откашливаюсь:
— Да.
— Участие в жизни класса. Групповые обсуждения. Помощь на уроках. Действительно отвечать, когда тебе задают вопрос. Время от времени поднимать руку. Это все, что мы просим. Твои оценки всегда были безупречными. Тут жалоб нет.
Тишина.
Моя голова снова начинает болеть. Как долго это будет продолжаться?
— Ты, кажется, отвлекся. Понимаешь ли ты то, что я говорю?
— Да.
— Хорошо. У тебя большой потенциал, и мы бы не хотели, чтобы он потратился впустую. Если тебе нужна помощь, мы можем это уладить…
Я чувствую, как кровь приливает к моим щекам.
— Н-нет. Все нормально. Правда. В любом случае, спасибо, — я беру сумку, перекидываю ремень через голову на грудь и иду к двери.
— Лочен, — окликает меня мистер Фриланд после того, как я выхожу. — Просто подумай об этом.
Наконец-то. Я направляюсь по направлению к Бэкхэму, школа быстро исчезает у меня за спиной. Сейчас только четыре часа, и солнце все еще палит, яркий белый свет, отражаясь от боков машин, распадается на отдельные лучи, от бетона поднимается жар. Главная улица заполнена транспортом, выхлопными газами, резкими сигналами, школьниками и шумом. Я ждал этого момента с тех пор, как утром проснулся от будильника, но теперь, здесь, я чувствую себя странно пустым. Будто я снова маленьким ребенком сбегаю по лестнице и обнаруживаю, что Санта забыл наполнить подарками наши носки, что Санта, на самом деле, всего лишь пьяница, лежащий в отключке на диване в гостиной с тремя своими друзьями. Я так сильно концентрировался на том, чтобы убраться из школы, что, кажется, забыл, что делать теперь, когда мне это удалось. Восторга, которого я так ждал, не было — я лишь чувствовал себя потерянным, голым, будто я предвкушал что-то прекрасное, но внезапно забыл, что это. Идя по улице, сливаясь с толпой, я пытаюсь о чем-нибудь думать, о чем угодно, что можно с нетерпением ждать.
В попытке стряхнуть с себя странное настроение, я бегу по треснувшей брусчатке мимо водостоков с мусором; теплый сентябрьский ветерок приподнимает волосы на затылке; мои кроссовки на тонкой подошве бесшумно движутся по мостовой. Я ослабляю галстук, наполовину спуская узел на грудь, и расстегиваю верхние пуговицы рубашки. Так здорово напрячь ноги в конце долгого и скучного дня в Белмонте, уклоняться, пробегать и перепрыгивать через раздавленные фрукты и хлюпающие овощи, оставленные за торговыми палатками. Я поворачиваю за угол на знакомую узкую дорогу с двумя длинными рядами маленьких ветхих домов из кирпича, медленно тянущихся вверх по склону.
Последние пять лет я жил на этой улице. Мы только переехали в муниципальный дом, как наш отец уехал в Австралию со своей новой женой и перестал помогать детям. До этого мы арендовали ветхий дом на другом краю города, но в более приятном месте. Мы никогда не были обеспеченными, из-за отца-поэта, но, тем не менее, многое было гораздо проще. Но это было очень давно. Сейчас мой дом под номером шестьдесят два на Бэкхэм Роуд: двухэтажный серый оштукатуренный куб с тремя спальнями, плотно зажатый между остальными домами, с вырастающими как сорняки бутылками из-под кока-колы и пивными банками между сломанной калиткой и выцветшей оранжевой дверью.
Дорога настолько узкая, что машинам с забитыми досками окнами и мятыми бамперами приходится парковаться двумя колесами на обочине, чтобы так было легче спускаться к центру улицы, чем идти по тротуару. Выбивая из водостока раздавленную пластиковую бутылку, я медленно пинаю ее вперед, удар ботинок и грохот разбитого пластика о бетон эхом отдаются вокруг меня, вскоре к ним присоединяется какофония из лая собак, криков играющих в футбол детей и льющейся из открытых окон музыки регги. Моя сумка болтается и трется о бедро, и я чувствую, как дискомфорт рассеивается. Когда я пробегаю мимо футболистов, знакомая фигура промахивается мимо ворот, и я переключаюсь с пластиковой бутылки на мяч. Я с легкостью обвожу мальчишек в несоразмерно больших футболках Арсенала, и они преследуют меня вверх по дороге с протестующими криками. Передо мной выныривает светлая вспышка: маленький патлатый хиппи с волосами до плеч, его когда-то белая школьная рубашка теперь вся в грязи и свисает над порванными серыми брюками. Умудрившись обогнать меня, он бежит спиной вперед так быстро, как только может, и яростно кричит:
— Мне, Лоч, мне, Лоч. Пасуй мне!
Смеясь, я пасую ему, и мой восьмилетний брат с победными возгласами хватает мяч и бежит к своим друзьям, выкрикивая:
— Я отобрал его, я отобрал его у него! Вы видели?
Я врываюсь в родную прохладу дома и, убирая влажные волосы со лба, приваливаюсь к входной двери, чтобы перевести дыхание. Выпрямившись, я бреду по коридору, мои ноги автоматически задевают различные разбросанные пиджаки, рюкзаки и школьную обувь, которые засоряют узкий коридор. В кухне на стойке я обнаруживаю Уиллу, которая пытается достать из шкафчика коробку Чериос. Она замирает, когда видит меня: одна рука на коробке, под челкой широко раскрыты голубые глаза, в которых читается вина:
— Мая сегодня забыла про мой полдник!
С громким рыком я кидаюсь к ней, хватая ее одной рукой за талию и раскачивая вверх ногами, отчего она визжит от страха и радости, ее длинные золотистые волосы развеваются под ней. Затем я грубо сваливаю ее на кухонный стул и со стуком опускаю на стол коробку с хлопьями, бутылку молока, миску и ложку.
— Пол миски и не больше, — с поднятым пальцем предупреждаю я ее. — У нас сегодня ужин будет рано, мне надо сделать массу домашних заданий.
— Когда? — неуверенно спрашивает Уилла, рассыпая сахар по выщербленному дубовому столу, который является центральным предметом на нашей грязной кухне. Несмотря на исправленный свод Домашних Правил, которые Мая приклеила на дверцу холодильника, ясно, что Тиффин не притрагивался к переполненным мусорным ведрам, Кит даже не начинал мыть сваленные в раковине тарелки с завтрака, а Уилла снова потеряла свою миниатюрную метлу и только преуспела в том, чтобы добавить крошек к грязному полу.
— Где мама? — спрашиваю я.
— Наряжается.
Я шумно выдыхаю и выхожу из кухни в поисках единственного человека, с которым мне хочется говорить, поднимаюсь по деревянной лестнице, перескакивая через две ступеньки и игнорируя приветствие матери. Но когда я замечаю открытую дверь в ее комнату, то вспоминаю, что у нее какие-то планы на вечер после школы, и моя грудь сжимается. Вместо этого я возвращаюсь к знакомому звуку радио Меджик ФМ, льющемуся из открытой двери ванной комнаты.