Адам Торп - Затаив дыхание

Автомобиль — изрядно потрепанный льдисто-синий «сааб» с лиловой передней правой дверью — мчался по широкой грунтовой дороге, что тянулась вдоль южной оконечности острова. Дребезжащий движок с трудом выдерживал бешеную скорость. За легковушкой вздымались несоразмерно огромные тучи пыли. На Хааремаа стояло лето. Остров был залит северным светом, золотым, как созревшие плевелы. К дороге с обеих сторон подступал густой лес; кое-где солнечные лучи копьями пронзали густой, поросший ольхой березняк, чудесно преображая натянутую между ветвями тончайшую паутинную сеть, до десяти футов диаметром. Облако пыли поднималось вверх, к золотому свету, и придавало ему почти осязаемую форму; казалось, его можно потрогать рукой.

Женщина, сидевшая на переднем пассажирском месте, держала на коленях картонный лоток с яйцами. Она была счастлива. Счастлива, что стоит лето, что день выдался теплый и сухой (не в пример предыдущим трем дням), а еще потому, что вечером, на родительской даче, она испечет из этих яиц большущий торт ко дню рождения мужа: завтра ему исполнится тридцать. Сидевший рядом за рулем муж тоже был счастлив, но по-своему, ничем не выражая своей радости. Первоклассный плотник, он пользовался доброй славой среди местных жителей — в основном бедных и уже далеко не молодых. Поэтому именно ему в первую очередь предлагали работу на самых интересных объектах, строившихся на острове при поддержке Евросоюза, будь то крытый сосновой дранкой спа-отель, или большой общественный центр, преобразованный из бывшей штабквартиры коммунистической партии, или сельскохозяйственный музей.

Врывавшийся в окна машины ветер трепал длинные рыжеватые волосы женщины, то вздымая их у нее за спиной, то швыряя пряди ей в лицо. Даже по меркам балтийских стран она была на редкость красива, и муж это, разумеется, отлично сознавал. Особенно хороши были высокие скулы — гладкие, блестящие, точно отполированный морем выгиб раковины каури. Такая красота — и зазря пропадает на жениной службе, шутливо досадовал муж: жена работала в руководстве местной радиостанции. Из стереомагнитолы, для верности прилепленной к гнезду коричневым скотчем, неслись звуки пробного альбома малоизвестной английской рок-группы «Каслдаун». Диск прислали на радиостанцию в рекламных целях. Исполнялась неземной нежности песня «Стоя рядом», очень нравившаяся женщине своей безыскусностью: жесткий аккомпанемент гитары, ломкий голос певца. Порой трудно было разобрать английские слова, но их грустная поэтичность трогала ее, напоминая старинные эстонские песни.

Мужу нравилась совсем другая музыка: свободный джаз и тяжелый рок. Ей хотелось, чтобы он ехал помедленнее, но под мирной невозмутимостью мастерового таилась тяга к бешеной скорости — чтоб земля и камни веером летели из-под колес, — его пристрастие к искаженному звучанию гитары и злобно воющему саксофону. По дорогам шириной со взлетно-посадочную полосу — они были построены для бомбардировщиков во времена «холодной войны», в расцвет советского милитаризма, — он гонял по острову так, будто играл роль героя-беглеца в американском блокбастере: проигрыватель орет на полную мощность, толстые в пятнах смолы пальцы отбивают такт по рулевому колесу.

До сих пор он ни разу не попадал в аварию. Автомобилей на острове сравнительно мало, в рискованной ситуации ему всегда удавалось увильнуть или круто развернуть машину. Главная опасность — однообразный лесной пейзаж. Водители начинают клевать носом и, сами того не замечая, съезжают с дороги, а некоторые, особенно после ужина с местной водкой, врезаются в дерево и погибают. Есть и такие, кто просто-напросто садится за руль, изрядно приняв на грудь. Но он ведь не пьяница. Да, гонять «сааб» в хвост и в гриву пусть даже на лысой резине он любит, но других-то причин для неприятностей нет.

Однажды в правую пассажирскую дверь задом въехал единственный на острове снегоочиститель. Дверь давно выправлена и покрашена в лиловый цвет: у тестя нашлась банка краски, последняя из целой партии, купленной еще в советское время. Этот «металлик» хотя бы отдаленно напоминал исконный синий. Муж ремонтировал машину сам: руки у него золотые, а нанимать профессионалов обошлось бы втридорога. Труднее всего оказалось починить замок — удар снегоочистителя пришелся как раз на него. Возня с замком заняла целый день. С тех пор, чтобы язычок защелкнулся, дверцей приходилось хлопать с дополнительной силой.

Вдруг дверца еле слышно задребезжала, но из-за тарахтенья старого движка, шума колес на грунтовой дороге и чудесной песни, не говоря уж о свисте теплого летнего ветра в ушах, ни он, ни жена ничего не заметили. А задребезжала дверца потому, что язычок защелкнулся не полностью: женщине помешал лежавший у нее на коленях лоток с яйцами. Яйца с прилипшими кое-где перышками и пятнышками помета были на этот раз не от дачных кур; несколько недель назад в курятник пробрался лис и погулял там в свое удовольствие — устроил кровавое побоище. Заменить погибших кур они не успели. Если бы не лисий налет, женщина не стала бы брать яйца на хуторе у дальней родни и не села бы в машину с лотком на коленях.

Она вполголоса подпевала певцу; в уголке ее рта появилась складочка — предвестница той совершенно счастливой улыбки, которая страшно нравилась мужу.

Крутой поворот дороги был ему хорошо знаком, и он, почти не снижая скорости, мчался дальше на самой грани безопасной езды — не переходя ее, однако. Подчиняясь закону Ньютона, жена привалилась к дверце (ремней безопасности в машине, естественно, не было), язычок выскользнул из гнезда, и дверь распахнулась. Женщина стала медленно падать из машины, яйца судорожно задвигались в картонном коробе.

Вместо того чтобы протянуть руку, ухватиться за что-нибудь и прекратить падение, она стала чисто инстинктивно спасать яйца — нельзя, чтобы хоть одно разбилось. Муж уже перебросил ногу на тормоз и протянул руку к жене, но она была слишком далеко, и он лишь хватал пальцами воздух.

Она выпала из машины, обеими руками придерживая яйца, поэтому сразу ударилась затылком о щебеночное полотно. Когда «сааб», подняв столб пыли, развернулся и стал, она лежала на дороге в лужице из желтков и прозрачного блестящего белка; глаза были раскрыты, волосы веером разметались вокруг головы: казалось, она вот-вот что-то скажет. В лесу, в считаных ярдах от дороги высвистывал свою песенку черный дрозд, но, встревоженный неожиданно раздавшимся громким воем, опасливо смолк, словно в знак сочувствия.

Пивная «У О’Луни» была битком набита пьяными финнами. Проигрыватель во всю мощь наяривал ту же визгливую песенку, что и два дня назад, а финны орали футбольные кричалки, перекрывая ирландские народные напевы, в которых звуки то жаворонками взмывают вверх, то вновь садятся на черные провода нотных линеек.

Я не стал ничего заказывать, вышел из пивной и направился назад к кафе, которое приметил по дороге. В зале негромко играла музыка, на спинках плексигласовых стульев процарапаны имена французских поэтов. Я сел в эркере на стул с надписью «Апполинер». У меня возникло подозрение, что имя поэта написано неверно. Алполон. Апполлон. Или Аполлон?

В тот день я целое утро просидел в квартире, пытаясь сочетать нисходящую диатоническую гамму в четырех разных темпах. Естественно, я был измочален, очень хотелось расслабиться. К сожалению, стул этому не способствовал. Но атмосфера в кафе была приятная, чувствовалось, что это — глубоко континентальная Европа: серебристый северный свет озарял столешницу, мои руки на ней и название кафе — «Майолика», вытравленное на оконном стекле. Я пошевелил руками, и отблески заиграли на костяшках пальцев; мне даже почудилось, что пальцы обволокло прозрачной полиэтиленовой пленкой.

На мощенной булыжником улочке, продуваемой октябрьским ветром, порывистым и холодным, было тихо. А что, совсем неплохо, подумал я.