— Извини, приятель, — обратился он к бармену. — Мне надо расплатиться, но никто не обслуживает. Я брал кока-колу и булку с мясом и луком.
Судя по выговору, парень был из Австралии или, может, из Новой Зеландии. Велосипедист, догадался я. Катит из Испании через Европу в Сибирь и обратно.
— Бесплатно, — сказал бармен и, затянувшись сигаретой, покосился на меня. — О’кей? Мне плевать.
— О’кей, приятель, лады, — разочарованно бросил австралиец и, повернувшись ко мне, сказал: — Гм, по-моему, в Эстонии проказничать — себе дороже.
— Не суй нос, куда не просят, блин! — не повернув головы, проворчал я.
— Да мне, вообще-то, до фонаря, — бросил австралиец и пружинистым шагом двинулся прочь.
Мне было тошно; глаза слезились. А вдруг глазные яблоки сместились от удара? Бывает такое? Кто-то сжал мне руку выше локтя. В доме напротив снова взвыла дрель.
— Слушай, я сейчас ей говорю, понимаешь? — предложил Андрес. — То, что ты на мне говоришь. Не то в другой раз — нож в сердце. Ага. После никто не ходит. И с твоей книгой — конец.
— Да, никто, кроме любителей кровавых видов спорта, — добавил я.
Меж тем мой нос кровить перестал. Андрес опять сжал мне руку выше локтя и, указывая на терраску, предложил:
— Садись. Пожалуйста.
И исчез за дверью кафе; я уселся за тот же столик, за которым несколько дней назад сидел теорбист. Теперь на терраске было не слишком холодно. Я потрогал щеку; она онемела, зато и боль заметно утихла. Все в точности как от удара футбольным мячом. Ну и в историю я вляпался. Меня так и подмывало удрать — рвануть вверх по симпатичному, мощенному булыжником переулку. Итак, она чемпионка по гимнастике, значит, привыкла действовать решительно и напористо. Сначала бей, а уж потом задавай вопросы. Теперь, конечно, придется просить у нее извинения; очень досадно. Меня вообще не тянет с ней встречаться. А бармен-то всерьез поверил байке про путеводитель. Юмор — плохой путешественник, за кордоном он до людей не доходит, особенно если держится на интонации. Дрель в доме напротив смолкла.
Когда она вместе с Андресом вышла на терраску, я увидел у нее в руке потрепанную книгу — «Анна Каренина». Накинутая поверх футболки джинсовая куртка распахнута. Поддерживая девушку под локоть, Андрес вел ее к моему столику. Я поднялся со стула.
— Он уже объяснил?
Она кивнула. Лицо непроницаемое: то ли она мучительно стыдится происшедшего, то ли вконец разобижена.
— Послушайте, я вас ни в чем не виню, мне очень жаль, что все так вышло, — самым благожелательным тоном начал я. — Мы не поняли друг друга, это глупое недоразумение случилось по моей вине, чисто языковая ошибка. О, спасибо вам большое!
Я взял у нее из рук книгу. Ни единая страница не только не выпадала, но даже на миллиметр не выдавалась из среза. Впрочем, заметок моих тоже не было. Этот казус с нами обоими теперь уйдет в прошлое, подумал я.
— Ого, как здорово починили, — продолжал я, чувствуя, что челюсти вдруг свело болью. — Насчет щеки не беспокойтесь. Все в порядке. На моем веку мне много раз попадало железными гантелями по физиономии.
Андрес обернулся к Кайе:
— О’кей? — вопросительно произнес он. — Несколько минут. Будь друг.
Потом горячо зашептал что-то — наверняка про мой путеводитель — и исчез в глубине кафе; так директор школы оставляет своих повздоривших подопечных. Подопечные молча сели друг против друга и принялись разглядывать проржавевшую обшивку стола.
— Видимо, я не сильно преуспел в эстонском, — проронил я.
Боль немного притупилась, стала тошнотворно ноющей.
Казалось, за щекой у меня взбухло целое глазированное яблоко, а вместо правой челюсти вырос огурец.
Теперь она смотрела мне прямо в глаза, в углу рта возникла складочка, но складочка эта не была предвестием улыбки. Я осознал, что еще не услышал от Кайи ни единого слова.
Она лишь оценивающе разглядывала меня, прикидывая, не сидит ли перед ней очередной заезжий враль. Глаза у нее потемнели, как залив в сумерки.
Внезапно припухлость в уголке рта чудесным образом превратилась в озарившую лицо улыбку, глаза заблестели. Не выдержав зрелища такой откровенной радости, я отвел взгляд, потом невольно опять посмотрел на нее. А она ни на миг не отвела внимательных глаз, будто вглядывалась в самую глубь моего сознания.
— Что ж, — наконец сказала она, — выходит, пора начинать вас учить.
Человеку свойственно меняться. Он решает свои проблемы, выбирая тот или иной путь, и каждое малюсенькое решение, подобно биологической клетке, способствует преобразованию всего организма.
Пусть все идет, как идет, решил я.
Хотя с самого начала знал, чем оно кончится. И, тем не менее, пустил все на самотек. В какой-то мере я был напуган, в груди трепыхалось множество шелковистых крылышек, бившихся о ребра клетки, вот я и пошел по пути наименьшего сопротивления.
Кайя не походила ни на кого из моих прежних знакомых. Правда, с самого детства в Хейсе жизнь моя текла легко и ровно, без трудностей и забот, под этаким передвижным куполом, где жила одна только музыка. И все же.
Кайя выросла в почти полной изоляции от остального мира, на небольшом, но стратегически важном острове, где основным занятием большинства людей было обслуживать ракеты, способные уничтожить весь мир. Кроме того, жители занимались сельским хозяйством, объясняла она, главным образом сообща, в колхозах, а также на своих небольших участках. Ее отец начал рядовым строителем, потом стал управляющим конторы, занимавшейся строительными материалами. И до получения Эстонией независимости он оставался одним из маленьких бюрократических зубчиков в шестеренках государственного механизма. А теперь он никто; свободен, но без гроша за душой.
— Вы представляете, что значит ничего не иметь?
— Гм, вообще-то, не представляю.
— Вы женаты? — спросила она. — Дети есть?
Я и сейчас поражаюсь тому хладнокровию, с каким солгал ей, решительно мотая головой. Помню, что большая прядь волос упала челкой на лоб до самых бровей. Я откинул ее назад. Возможно, я счел, что отвечаю на вопрос о детях, а не о браке. Вот когда я обрадовался, что не сумел надеть снятое обручальное кольцо; впрочем, след от него был еще заметен.
— Пойду-ка я лучше работать, — сказала она. — А то Андрес сильно злится на меня из тумака вам.
— Я тоже злился.
Она впервые засмеялась. Под сильным порывом ветра брезент на доме через улицу вздулся, запарусил и с громким хлопком опал; по оттиснутому в углу, наподобие марки на гигантском конверте, логотипу — синей, в золотых звездах эмблеме Европейского союза — пробежала дрожь. Под коростой грязи, оставшейся еще с советских времен, соседний дом казался закутанным в мохнатую шкуру.
Ветер норовил откинуть обложку толстовского романа, и Кайя прикрыла книгу ладонью.
— Вы любите Каренина, бедного мужа?
За предыдущие попытки прочесть роман я не продвинулся дальше первых тридцати-сорока страниц. Я пожал плечами и наугад бросил:
— Изрядная зануда.
— А Вронского? — нахмурившись, спросила она.
— Так вы, стало быть, читали роман? — задал я встречный вопрос, судорожно пытаясь вспомнить, кто же такой этот Вронский. Студент? Не миновать мне однажды публично сесть в лужу, оттого что не прочел лучшего в мире романа. И вообще мало что читал.
Зато у меня абсолютный слух.
— Три раза, — кивнула она, — я его читала, да.
— Три?!
— А вы?
— Всего раз, когда мне было восемнадцать.
Я вдруг сообразил, что не сказал еще ни слова правды. Но стоит только начать врать, дальше все идет как по маслу. Автор путеводителей, поклонник Толстого, холостяк.
— Пора перечитать, поэтому я и захватил его с собой.
— Вронский похож на акулу. Очень белый, очень прямые зубы. Вы поэзию любите тоже?
— Люблю. Правда, читаю мало.
Из нагрудного кармана куртки она вытащила сложенный лист бумаги:
— Забыла это. Оно, видимо, важное. Похоже на проект большой бомбы.
Эта был мой нотный листок с музыкальными набросками. Но я вдруг сразу увидел, сколько в них лишнего, никчемного. И с чувством поблагодарил Кайю.
— Теперь запросто могу подорвать к чертям здание парламента. Раз плюнуть.