На самом деле ручеек заказов сильно обмелел. В минуты уныния Джеку мерещилось, что в мире современной музыки он превратился в предмет обстановки… в нечто вроде запасного стула: в случае большого наплыва гостей его вытаскивают из кладовки, после складывают и суют подальше, а потом не могут припомнить, куда поставили. Милли ему сочувствовала, но была слишком загружена работой и потому ограничивалась голой правдой: муж все преувеличивает, на самом деле он должен понимать, что ему невероятно повезло.
— Многие дорого бы дали, лишь бы добиться твоего положения, — твердила она.
Вечер выдался душный, чересчур теплый, как перед грозой. Заранее было решено, что они пойдут слушать Хэйли Вестенру[34], новозеландскую звезду, прославившуюся исполнением песен из австралийской мыльной оперы «Соседи». Джек слыхом о ней не слыхал, но, увидев программу, наотрез отказался идти на ее концерт. Об Ибраиме Феррере[35] и речи быть не могло, потому что Джек на дух не переносил кубинскую музыку, а также группу «Бутлег Битлз» и мюзикл «Бриолин», тем более в концертном исполнении.
— Ну, какое все это имеет значение, — укорила его Милли. — Ей просто нравится слушать, как музыка разносится над озером. Быть может, это последний год ее жизни.
— И ты называешь это музыкой? Для «Английского наследства» это всего лишь способ заманить в шатры как можно больше денежных мешков.
— Людям нравится такая музыка, — возразила Милли. — Хорошие мелодии всем по душе. На такие концерты народ валит толпами.
— Хорошие мелодии есть у Сати[36], Сибелиуса и Малера, у Яначека и Шумана, Бриттена и Бартока. Называю тех, чьи имена первыми пришли на ум. Зачем слушать всякую хрень?
В конце концов, остановились на «Опера-гала» при поддержке радиостанции «Классика FM». В программе были типичные оперные шлягеры: хор плененных евреев из «Набукко» Верди, «Nessun dorma»[37] Пуччини и «Полет валькирий» Вагнера. Набор этот ничуть не удивил Джека, но жители окрестных домов жаловались на страшный шум.
Он подвел Марджори к ее шезлонгу у самой воды и предупредил, что будет фейерверк.
— Обожаю фейерверки, — заявила она.
— Она сама — фейерверк! — громко воскликнул отец Милли, к немалому смущению Джека. На самом деле, все кругом кричали. Точнее, вопили, открывая сумки-холодильники и выдергивая пробки из бутылок с терпким вином из Нового Света.
— Раньше я и правда была — огонь, скажи?
— Огонь, да какой! Господи Боже!
— Только погляди, как работяги на нашу корзину зарятся, — почти без иронии шепнула мужу Милли.
Откинув крышку, она достала бутылку шампанского; хотя паковали его прямо из холодильника, оно успело нагреться, и, открывая, Джек нечаянно облил себе спереди брюки. Набор снеди был неизменный: традиционные английские деликатесы — такими лакомились на пикниках в каком-нибудь давно забытом романе эпохи короля Эдуарда VII[38], там же лежал непременный набор клетчатых льняных салфеток и мягкий плед. В пироге с дичиной, как всегда, попадалась дробь, но тесть опоздал предупредить зятя: Джек услышал хруст во рту — уцелел ли запломбированный коренной зуб? Крыжовник из собственного сада почему-то опять был раздавлен в кашу. «Открытая чаша» эстрады, подобно мультяшной разинутой пасти с трепещущими от напряжения миндалинами, изрыгала музыку на лужайки и озеро. Эти звуки мучительно действовали на нервы, хотя Джек незаметно сунул в уши изготовленные на заказ затычки. А вокруг царил всеобщий восторг.
Год назад Джек вернулся туда в полночь за забытым на дереве пиджаком и поразился: лужайки были покрыты слоем бутылок, бумажных салфеток и пластиковых стаканчиков. В ушах еще звенела музыка, и от этого зрелища в памяти всплыло все то, что, пусть символически, было для него связано с Хейсом (хотя родители Джека всегда были очень опрятны). Теперь же грязь и хаос Хейса снова захлестывают его, а он, неспособный, как другие композиторы, проявить некоторую снисходительность, забивается в уголок и в очень узком кругу пытается отвести душу.
— Ничего себе наяривают! — крикнула мать Милли.
— По-моему, чертовски здорово! — рявкнул в ответ ее муж.
— А я и не спорю!
До самой операции мать Милли ездила на охоту со сворой собак. Теперь, как известно, охота запрещена вовсе; так, во всяком случае, считается. Но кто же принимает всерьез дурацкий запрет? — посмеиваются знатоки. Джеку довелось наблюдать, как охотники в красных куртках отъезжают от хозяйского особняка. Эта картина, к его собственному удивлению, взволновала и восхитила его, хотя сам он ни разу в жизни не сидел в седле. Но когда охотники вернулись, шумно требуя чаю, они показались Джеку недалекими и тщеславными. Один местный фермер с пафосом утверждал, что кампания против охоты началась с подачи евреев и негритосов.
— Он просто хотел произвести впечатление, — объясняла потом Милли. — На самом деле он очень славный. Но сильно пострадал от ящура.
— По виду не скажешь.
Как только смолкли звуки Вагнера, вспыхнули огни фейерверка, забухали и зашипели, взрываясь, петарды. С неба начал крапать легкий дождик. Джек по-детски обожал фейерверки, хотя давным-давно — ему было тогда четыре года — «огненное колесо», слетев с оси, опалило ему волосы.
— «Победа народа», — вполголоса проговорил он, глядя в небо, где ярко-зеленые огни разом взорвались и превратились в букет темно-синих цветов, угасающих неровными дымными полосками, словно плакучая ива на рисунке безумца.
Когда они уже готовились к отъезду, откуда ни возьмись появился Говард Давенпорт, весь в черном, с букетиков розовых цветов. Говард обожает концерты в Кенвуде, хотя в вопросах культуры он изрядный сноб. Может быть, сегодня опять тусовка геев, подумал Джек, — вроде просмотров «Лоуренса Аравийского» или шикарных пикников группы «Квин».
— Смотри-ка, ты тоже здесь! — просиял Говард.
— Я и сам удивляюсь, что я здесь, — отозвался Джек.
— Пышнейший, вопиющий отстой!
— Просто народу туча, — вставила Милли, складывая плед. — Мама, уже сыро.
— Почему вы в черном? — раздраженно спросила Марджори.
— На черном машинное масло не так заметно, — ответил Говард, указывая на лежащий в его сумке большой круглый шлем.
Джек, как положено, познакомил его с родственниками, и они вместе двинулись лесистыми дорожками обратно к дворцу. Хотя у Говарда была назначена неотложная встреча, мотоцикл он припарковал далеко, на Танза-роуд.
— Я снова безумно влюбился, — Говард беспомощно развел руки.
— И кто же эта счастливица? — поинтересовался отец Милли; видно, выпил лишку шампанского.
— Маркус, — ответил Говард. — Ему двадцать шесть лет, он пишет биографию Сесила Стивенсона.
— Вас никто за язык не дергает, лично мне вообще плевать, — бросил отец Милли.
Он споткнулся о корень, и Марджори, встревоженно цокая языком и придерживая подол длинного платья, другой рукой подхватила мужа.
— В свое время у меня была куча знакомых педиков, — сообщила она. — Так что из-за нас можете не волноваться.
— Постараюсь, леди Дюкрейн, — отозвался Говард.
Джек поморщился: до чего же Говард любит аристократические титулы. Никто не признался, что слыхом не слыхал про Сесила Стивенсона. Чтобы отвлечь друга от амурной темы, Джек стал расспрашивать его про работу.
— В квартете дел невпроворот. На той неделе едем в Японию.
— Замечательно.
— Очень изматываюсь, но из квартета ведь не улизнешь. А у меня еще и частные уроки.
— Мне казалось, ты преподавание терпеть не можешь.
— Мало кто из нас имеет счастье состоять в браке с живым банкоматом.
— Большое тебе спасибо, Говард, — бросила Милли.
— Это он про тебя, зайка? — встрял ее отец.
— Нет, папа. Про дырку в стенке.
Джека раздражало, что тесть с тещей слушают их разговор, это все-таки неправильно с их стороны. Компания уже вышла на главную аллею, но Марджори дышала так шумно и тяжело, что, к ее удивлению, все дружно замедлили шаг.
— Что вы ползете, как черепахи! — возмущенно воскликнула она.
Дойдя до дворца, они уже стали прощаться, как вдруг Говард сказал:
— Между прочим, у меня появился вундеркинд.
— Мучений с ним много? — пошутил Джек и сам почувствовал, что неудачно; видимо, от усталости.