А Феликс, похоже, даже не понял сразу, о ком она говорит. Обнимал её так, будто боялся хоть на мгновение выпустить из рук, и мог думать только о том, что тревога оказалась ложной.
Вот начальник охраны устроил по поводу этого незначительного инцидента форменный допрос. Конечно, уже потом, когда все вернулись домой. Инге пришлось несколько раз в мельчайших подробностях повторить, что говорила Римма, и что ответила она, и был ли в это время кто-то поблизости, и где и как они стояли, и ещё много, много всего, о чём ей никогда бы и в голову не пришло задумываться.
Откровенно говоря, ей подробные расспросы показались излишними. В самом деле, не мог же Молотов подозревать, будто это Римма собралась организовать её похищение?! Или что та как-то причастна к предыдущим проблемам Феликса?! Сам ведь говорил, что за всем стоят серьёзные люди. Серьёзные и влиятельные, и вчерашняя содержанка никак не может оказаться таким человеком.
Однако Феликс не прерывал начальника службы безопасности, и Инга предпочла послушно отвечать, оставив своё недовольство при себе. В конце концов, в вопросах ведения следствия она точно не могла считать себя умнее безопасника.
— Хорошо, — наконец завершил Молотов, убедившись, что выяснил всё, что она могла сообщить.
— Ты думаешь, Римма может быть как-то связана с нашим врагом? — поинтересовался Феликс, убедившись, что начальник охраны закончил с расспросами.
— Проверить нужно. Не нравятся мне такие совпадения.
В остальном всё шло без потрясений. Неожиданно для Инги между ней и матерью Молотова установились на редкость тёплые отношения. Если первые дни Инга не могла выбросить из головы поступок Феликса и настоящую причину, по которой пожилая женщина оказалась в этом доме, то с течением времени накал эмоций сглаживался, и неловкость исчезала.
Правда, без непростых моментов и тут не обошлось. Однажды, когда ни Феликса, ни начальника охраны не было дома, и они с Валентиной Григорьевной после обеда пили чай на террасе, наслаждаясь бледным октябрьским солнцем, та вдруг спросила:
— Скажи, мои ребятки влезли во что-то нехорошее, да?
— Ваши ребятки? — машинально переспросила Инга, растерявшись под выжидающим взглядом.
Валентина Григорьевна по-доброму рассмеялась.
— Извини… Привыкла их так называть. Я о моём сыне и Феликсе, конечно.
Ингу бросило в жар при мысли, что вынужденная гостья обо всём догадалась, и теперь именно ей придётся с той объясняться.
— Я не понимаю, — малодушно пробормотала она. — Всё нормально, о чём вы спрашиваете?
— Глеб думает, что я уже ничего не замечаю. Совсем старая… А газовый котёл я в этом году ещё даже не включала — с чего бы ему взорваться? И именно в тот день, когда Глеб заехал и меня увёл из дома. И про свой ремонт он раньше не говорил… А ты. Молодая девушка, а целыми днями сидишь дома, нигде не бываешь. Они что-то опасное затеяли, а нас с тобой собрали здесь, чтобы защитить, да?
Инга едва сдержала нервный смешок. Удивительно, как близко мать Молотова подобралась к сути дела, но вот сделанные выводы несколько не соответствовали настоящему положению вещей.
— Немного опасное, пожалуй, — согласилась она, благоразумно проигнорировав вторую часть фразы. — Но…
— Мне можно всё прямо сказать, — доверительно перебила Валентина Григорьевна. — Я всякого в жизни навидалась, мои нервы можно в морфлоте использовать вместо канатов.
Инга натянуто засмеялась в ответ на шутку. Что бы ни думала собеседница насчёт собственной нервной системы, у Инги никогда язык бы не повернулся сообщить той о настоящем положении дел. Да и начальник охраны точно не обрадуется, вздумай она откровенничать с его матерью.
— А вы давно знаете Феликса? — вместо ответа полюбопытствовала Инга, частично ради того, чтобы отвлечь собеседницу от первоначальной темы, частично из искреннего интереса.
Валентина Григорьевна снисходительно улыбнулась, так что у Инги не осталось ни малейших сомнений — та сделала верные выводы о её неуклюжей попытке перевести разговор. Но к её большому облегчению, допытываться дальше женщина не стала.
— Давно, — ответила она на вопрос Инги. — Уже лет пятнадцать, если не больше. Они с Глебом познакомились вскоре после того, как Глеб вернулся из Чечни. Он тогда совсем опустошённый приехал. Разочарованный, потерянный. Злой. Я тогда очень боялась, как бы он во что плохое не влез.
Валентина Григорьевна перевела взгляд куда-то вдаль, погружаясь в воспоминания.
— Мой сын всегда был непростым человеком, с самого детства. Всегда сам по себе и… Знаешь, некоторым трудности идут на пользу: человек видит несправедливость — и хочет с ней бороться, видит чужие беды — и хочет помогать. Мой Глеб не такой. Матери трудно это признать, но мне приходилось за него бояться, ещё когда он был ребёнком. На него все чужие примеры действовали от обратного. Никого не жалел, но быстро разочаровывался — в людях, в жизни, во всём. Ещё в школе оказался без всяких моральных ориентиров. А уж когда отслужил и вернулся… Я обрадовалась, когда у него появился друг. Феликс конечно авантюрист, во многом циник, но не злой человек. И Глеб… остепенился, когда они стали вместе работать.
— А вы знаете, как они зарабатывают? — вопрос вырвался прежде, чем Инга успела прикусить язык.
Тут же мысленно себя обругала. Вот, спрашивается, кто просил лезть? Разве так не понятно, что в вопросы бандитских будней Молотов маму не стал бы посвящать? А та теперь заинтересуется, что Инга имела в виду, и попробуй объясни…
Однако к её удивлению, Валентина Григорьевна не насторожилась и не забросала её встречными вопросами.
— Давно уже не стараюсь выяснить, — невозмутимо, будто речь шла о чём-то малозначительном, призналась она. — Глеб не хочет, чтобы я знала. А когда он в чём-то упрямится, выспрашивать бесполезно. Но я сама не глупая, понимаю, что честным людям не нужно столько охраны.
На лице пожилой женщины промелькнула тень грусти, но уже скоро она снова тепло улыбнулась.
— Я не могу ничего изменить, и я люблю своего сына, чем бы он ни занимался. Я уверена, что мои ребятки никого не грабят и не обездоливают. А остальное… Я стара и давно уже не верю в то, что все люди — братья, и что если со всеми быть хорошим, то за это воздастся. Конечно, мне вообще не нравится их бизнес — даже то, о чём мне сообщают. Для полноценной жизни человек должен созидать, делать что-то от души, я так считаю, а они пустым занимаются. Но кто меня будет спрашивать? Живут своим умом — и пускай, лишь бы у них всё хорошо было.
Инга в который раз поразилась гибкости человеческого мышления. Сколько всего, оказывается, можно оправдать и простить, если это не приносит вред непосредственно тебе. Впрочем, что уж там, она и сама теперь была очень далека от прежней категоричности взглядов.
Она по-прежнему не находила оправданий для того рода занятий, который выбрал Феликс, однако при этом парадоксальным образом уже не могла его осуждать. Скорее, испытывала грусть от того, что они оказались не способны понять друг друга в этом вопросе, что он ни о чём не сожалеет, не тяготится подобной жизнью и думать не собирается о том, чтобы её изменить.
Инга пробовала несколько раз заговорить об этом. Феликс с пониманием относился ко всем её тревогам, связанным с вопросами безопасности. Но когда речь заходила о морали, упорно отказывался принимать её суждения.
В его картине мира добро и зло определялись не столько поступками человека как таковыми, сколько тем, насколько эти поступки задевают чью-то свободу выбора. С позиции Феликса заставить кого-то съесть нелюбимую кашу на завтрак представлялось чуть ли не большим проступком, чем предложить другому наркотик — в последнем ведь случае человек сам, по собственной воле делал итоговый выбор. Не важно, о чём идёт речь, значение имеет только то, навязывается это или всего лишь предлагается.
Инга не могла принять эту кривую с её точки зрения логику, но после нескольких недолгих споров признала поражение и перестала поднимать скользкую тему. Однако это разногласие совсем не мешало ей скучать, когда Феликсу приходилось уезжать по делам, и каждый день нетерпеливо ждать ночи. Ждать, когда они останутся одни и будут купаться в нежности или страсти.
Иногда её пугала та степень близости, которая установилась между ними. Пугало необъяснимое чувство спокойствия и защищённости, которое всё больше охватывало её в присутствии Феликса. Пугало исступление, с которым он шептал её имя и повторял — «моя» — в моменты абсолютного единения. Они с каждым днём, с каждой проведённой вместе минутой становились всё ближе, прорастали друг в друга, но будущее оставалось неопределённым.