Анна Смолякова - Зеркало для двоих

Димки Санталова в зале не оказалось, зато Генка Авдеев был тут как тут. Уже изрядно принявший, он тем не менее не производил отталкивающего впечатления. В подпитии Генка обычно становился «очаровашкой». Так вышло и на этот раз. Авдеев сидел, откинувшись на спинку стула, одной рукой приобнимая худющую коротко стриженную девчонку, а другой, в такт музыке, размахивая фужером с шампанским. Девчонка, похоже, была ему не любовницей, а просто подружкой, слишком уж равнодушно лежала Генкина кисть на ее плече, да и она сама не прилагала ни малейших усилий для того, чтобы принять хоть сколько-нибудь сексуальную позу. Увидев Сергея и Ларису, Авдеев приветственно помахал им фужером, и несколько капель золотистого шампанского, сверкнув в воздухе, упало на его светлые брюки. Генка негромко выругался, оставил в покое плечо соседки и принялся сосредоточенно разглядывать несколько влажных темных пятнышек. Впрочем, через секунду от его озабоченности не осталось и следа.

— А, ну, и шут с ними! — он махнул рукой и указал глазами на пятнышки. Причем произнес он это таким тоном, словно пытался в первую очередь успокоить окружающих, а не себя. — Серега, Ларочка, я ужасно рад вас видеть!.. Только сегодня прилетел в Москву, пришел в эту «Мышь»… белую! А здесь ни одной родной рожи. Нет, знакомых-то, конечно, пруд пруди, а вот родных… По-настоящему родных!..

Лариса тихо улыбаясь, водила пальчиком по белоснежной скатерти, и по ее перламутровому ноготку разбегались радужные блики. Авдеев продолжал нести пьяную ерунду, а Сергей силился вспомнить, где он видел эту коротко стриженную девчонку, которая держалась в их компании как свой парень и своим поведением давала понять, что они знакомы. Минут через десять в разговоре наконец-то промелькнуло ее имя — Настя, и Селезнев сразу утратил к ней всякий интерес. Нет, он, конечно, не вспомнил, откуда знает эту девушку, но полученной информации было достаточно, для того, чтобы не поставить в неловкое положение ни ее, ни себя вопросом: «Простите, а как вас зовут?» Они немного перекусили, выпили, и Сергей, незаметно коснувшись под столом бедра Ларисы, негромко спросил:

— Ты не хочешь потанцевать?

Она не отдернула ногу и не убрала его кисть, а только тихо и грустно сказала:

— Я бы с большим удовольствием просто посидела, Сережа…

И опять ему не удалось встретить Ларисин взгляд, зато он успел заметить, как ресницы ее быстро-быстро затрепетали, словно пытаясь удержать наворачивающуюся слезу. Конечно же, она была слишком умна и для того, чтобы плакать в людном месте и тем более изображать смятение чувств. Но, похоже, разговор в машине и в самом деле сильно ее расстроил. Селезнев убрал руку и почти физически почувствовал, как между ними образовалась прозрачная холодная стена.

Они еще некоторое время поболтали вчетвером, а потом уже Авдеев попытался пригласить Ларису на танец. В этот раз она не отказалась и поднялась с места светски-вежливая и бесконечно грустная. Сергей пару раз глянул в их сторону, а потом увлекся разговором с Настей, которая тараторила, не переставая, и улыбалась жизнерадостно своим тонкогубым, но все же очаровательным ртом. Забеспокоился он только тогда, когда началась следующая композиция, а ни Авдеев, ни Лариса не вернулись к столу. Селезнев обвел глазами зал, не нашел знакомого пурпурного платья и, извинившись перед собеседницей, вышел в коридор.

Он подсознательно ожидал увидеть именно это, и все же в первый момент до боли удивился Ларискиной пошлости и неоригинальности. Пурпурное платье, скомканное и задранное на бедрах, сначала отразилось в зеркале. Но еще до того, как Сергей увидел эти голые колени и елозящие между них мужские ноги в светлых брюках, он услышал:

— Да, я люблю его и, наверное, долго еще буду любить. Но я для него — ничто, ноль, пустое место… Сережа думает, что мне нужны его деньги. Господи, какая это чушь! До сегодняшнего дня я еще надеялась, что я, Лариса Сибиркина, стану для него чем-то большим, чем постельная принадлежность… Ладно, Бог с ним, наверное, я просто должна уйти, чтобы ему не мешать…

Слова перемежались вздохами и короткими, будто случайно вырвавшимися стонами. И это было отыграно с просто блестящим актерским мастерством. Если бы не слишком хорошая акустика в гулком коридоре, отбрасывающая любой шорох от стен и потолка, как пинг-понговский шарик, если бы не чуть волочившаяся после недавнего неудачного падения нога Сергея, делавшая эхо его шагов очень характерным, он бы, может быть, и поверил в то, что Лариса не слышала его приближения…

Во всяком случае, свой промах она, видимо, поняла. Потому что когда он вежливо предложил домой вернуться вместе, она только покачала головой и ничего не сказала. В Ларисином взгляде не было уверенности, позволяющей поверить в то, что она действительно самостоятельно и осознанно приняла решение. И Сергею на какое-то мгновение захотелось прижать ее к себе, нежно и ласково, как маленькую девочку, разрешить ей поплакать и вытереть слезы, скатывающиеся по крыльям носа.

— Так не поедешь? — спросил он, не уверенный в том, какой ответ хочет услышать.

— Нет, — сказала Лариса и поправила на плече съехавшую лямочку.

За вещами она заехала на следующее утро. Покидала их в просторную сумку небрежно и быстро. Селезнев стоял в дверях спальни и наблюдал, как мелькают в ее руках ажурные трусики и лифчики с тонюсенькими бретельками, как с тихим вздохом сползают с плечиков длинные вечерние платья. Сегодня на Ларисе были обычные светлые джинсы и черная водолазка, и, наверное, поэтому она казалась гораздо более домашней, чем обычно. Он смотрел на ее золотистые волосы, высоко сколотые на затылке, на ее шею с едва заметным, легким пушком и не чувствовал ни желания, ни горечи расставания. «Наверное, я моральный урод, — в какой-то момент промелькнуло у него в голове. — Уходит близкая, может быть, любимая женщина. А я размышляю о том, что по законам жанра где-то ближе к финальной сцене она все равно должна вернуться и броситься мне на шею».

Когда с одеждой было закончено, Лариса переместилась к тумбочке и в ту же сумку принялась сбрасывать флакончики с духами, тюбики губной помады и еще какие-то разноцветные баночки. Одна из них, белая и круглая, похожая на пасхальное яйцо, выскользнула из рук и, глухо ударившись об угол кровати, раскололась на две половинки. По комнате мгновенно распространился тонкий аромат дорогого крема. Лариса всхлипнула, подтянула колени к подбородку, спрятала лицо в ладонях и заплакала. Сергей, секунду поколебавшись, все же подошел к ней и сел рядом на корточки. Ее округлые плечи никак не напоминали худенькие плечики подростка, но и они вздрагивали так, что сердце замирало от жалости. И он вдруг впервые подумал о том, что девочке, на самом деле, могло быть холодно и плохо рядом с ним, что это он, уставший от навязчивого внимания поклонниц и бесстыжей готовности множества женщин прыгнуть в его постель по первому же зову, просто разучился делиться теплом. И он задал самый глупый из всех возможных вопросов:

— Почему ты плачешь?

— Потому что это был очень хороший крем! — с неожиданной злостью ответила Лариса и, встав с пола, повесила сумку через плечо. Уже у порога она на секунду замешкалась, словно хотела что-то еще сказать. Сумка лежала у ее ног, как старая толстая собака.

— Тебя, наверное, нужно отвезти? — Сергей кивнул на баул.

— Нет! — возразила она даже как-то удивленно и, как бы сама для себя, с горькой усмешкой добавила: — Подумать только! Я по собственной инициативе расстаюсь с самим Сергеем Селезневым!.. Мама дорогая! Будет что вспомнить на старости лет…

…Это было странно, но Сергей не чувствовал острой горечи потери. Гораздо более ощутимой была обида. «Я расстаюсь с самим Сергеем Селезневым!»… Он прекрасно понимал, что Лариска сказала это специально, чтобы побольнее укусить напоследок, но если она произнесла это вслух, значит, подобная мыслишка все-таки появлялась в ее идеально красивой голове. «С самим Сергеем Селезневым»!.. Он слонялся по кухне, от подоконника к двери и обратно, стряхивая пепел с сигареты в две разные пепельницы по очереди, и никак не мог избавиться от назойливого, неприятного ощущения… Вот она, Лариса, красивая, сексуальная, протягивающая ему для поцелуя губы. Но ему ли? Ему ли, Сереже Селезневу, у которого нудно болит растянутая нога, который любит наваристый борщ и терпеть не может тараканов? Сереже ли Селезневу, который постоянно страдает от собственной несобранности и не умеет сам просыпаться по будильнику?.. А может быть, все-таки Барсу, смелому, безжалостному, овладевающему женщиной несколько снисходительно и до конца так и не отдающемуся страсти?..