Она не прибавила «наконец», но это подразумевалось. Голос у нее был очень чистый, юный, с каким-то неуловимым акцентом. Женщина улыбнулась. Лет сорока, она все еще была красива; особое очарование ей придавали светлые волосы, уложенные в тяжелый пучок; выбивавшиеся из пучка непокорные вьющиеся прядки образовывали вокруг головы ее солнечный ореол. Это была Рут Ван Браак — именно такой ее и описывал профессор.
— Я от доктора Дрогона, — пробормотал Тренди, неизвестно почему вдруг разом утративший всю свою уверенность.
— Я ждала вас, — произнесла мадам Ван Браак. — Очень рада…
Она пожала ему руку и добавила:
— Очень жарко. Вы, должно быть, очень хотите пить.
Рут Ван Браак смотрела на него с любопытством и, как ему показалось, с иронией. Но она не смеялась, в заблуждение вводили лучики морщинок в уголках ее серо-голубых глаз.
Тренди взял свою сумку.
— Тяжелая?
Теперь она не улыбалась и смотрела на него участливо, даже нежно. Определенно, эта женщина была красива. В белой блузе с вырезом на груди и черных брюках, облегавших стройные ноги, Рут Ван Браак совершенно не соответствовала тому образу, который сложился у Тренди о вдовах. Правда, он никогда с ними и не встречался. Он общался с дамами замужними и разведенными, знавал множество девиц, женщин одиноких и брошенных, но ни одной вдовы. Поэтому мадам Ван Браак в его глазах обретала особое очарование.
Она повела его за собой, и только тогда он расслабился и позволил себе чуть-чуть улыбнуться.
— Ваш багаж прибыл позавчера. Я два раза пересчитала чемоданы. Все на месте. Мы с Юдит отнесли их наверх…
Они вошли в дом. Вестибюль, очень широкий, упирался в огромную мраморную лестницу.
— По договоренности с доктором Дрогоном я определила вам последний этаж. У вас там будут свои апартаменты, очень светлые. Полагаю, вам понравится…
Но Тренди, машинально опустив сумку на мощеный плитами пол, уже не слушал ее. В голове у него вертелось только одно: Юдит. Дрогон не упоминал ни о какой Юдит. Он уверял Тренди, что тот будет жить здесь в полном уединении, окруженный материнскими заботами вдовы, женщины скромной и сдержанной. Но мадам Ван Браак не выглядела вдовой, и это немало смущало Тренди. Дрогон уверял, что она его хорошая знакомая. Но почему тогда он скрыл от него существование какой-то Юдит? Даже если она всего лишь служанка? Тренди заволновался: он с детства не любил слуг, вечно пенявших ему на то, что они называли беспорядком. Вот в его квартире на Лез-Алль никто ничего не убирал, и там он был по-настоящему счастлив. Сегодня же следует выяснить, кто эта незнакомка — Тренди уже называл ее про себя «эта посторонняя», — надо увидеть ее как можно быстрее. «И если обещанные условия не будут соблюдены, я немедленно уеду», — решил он. Дрогона нетрудно будет убедить в том, что его шумная парижская жизнь гораздо лучше для работы, чем уединение на берегу океана, неизвестно кем нарушенное.
Рут Ван Браак проводила Тренди в гостиную и предложила прохладительные напитки. Но, даже утоляя жажду, он мучился мыслью: будет ли у него здесь покой? Он не видел ничего «светозарного» и уже не чувствовал никакого очарования прошлого. Хозяйка сидела напротив и о чем-то говорила, но Тренди ее не слушал. В конце концов, не в силах больше сдерживаться, он прервал ее:
— Доктор Дрогон говорил, что вы живете одна…
— Со мной дочь. — Она указала пальцем наверх: — Юдит. Ей двадцать лет. Она художница.
И тут же, словно ожидая только этих слов, по лестнице скатилась и ворвалась в комнату растрепанная девица. Одета она была точно так же, как ее мать.
— А! Вот и он! — провозгласила девица. — Видишь, все-таки приехал!
Волосы у нее были темнее, чем у мадам Ван Браак и, к большому разочарованию Тренди, подрезаны до плеч и не расчесаны.
Не дав ему времени встать и поздороваться, Юдит затараторила:
— До чего же тяжелые у тебя чемоданы! Покажи-ка, что ты там прячешь! Как же трудно было их тащить!
— Мы несли их вместе, — заметила ее мать.
— Ты мне только помогала.
Она повернулась к Тренди.
— Ты обязан их открыть, — настаивала она. — Пошли. Поднимайся за мной.
Схватив Тренди за рукав, Юдит потащила его к лестнице. Рут Ван Браак не протестовала, безучастно наблюдая за выходкой своей дочери, как за милой шалостью маленького ребенка.
Юдит разговаривала тоном балованной девочки и вела себя с обезоруживающей наглостью. Тренди скрепя сердце подчинился. С самого детства он терпеть не мог, когда ему тыкали совершенно незнакомые люди. Так уж его воспитали. Растили его английские дедушка и бабушка, отдавшие ему всю свою энергию и потратившие немалую долю некогда громадного состояния на нянь, гувернанток и лучших преподавателей. Проведя все детство на берегах Ривьеры и великолепно освоив правила приличия, Тренди держался подчеркнуто холодно с незнакомыми людьми, особенно с женщинами, если только, конечно, у них не было шарма и элегантности мадам Ван Браак. С любовницами он проводил одну-две ночи, иногда неделю, но не больше. По сравнению с приятелями-артистами Тренди вел скромную и тихую жизнь. Его семья, особенно мать, этого не понимала. Если бы он был повесой и даже шулером, обожавшие его дедушка с бабушкой только порадовались бы, поскольку тогда бы он являлся достойным представителем семьи Спенсеров. На протяжении пятидесяти лет — с того самого времени, когда их состояние, предусмотрительно вложенное в торговлю толченым орехом, гвоздикой и апельсиновым джемом, стало баснословным, наследникам приходилось изобретать все более изощренные способы прожигания жизни.
Ирис Спенсер, мать Тренди, старалась изо всех сил. Став актрисой, она с шестнадцати лет играла в скандальных фильмах и авангардистских постановках. Было бы безнадежно и глупо пытаться составить список ее многочисленных любовников. Для нее устраивали фонтаны с розовым шампанским; на фестивалях она ступала по коврам из орхидей, брошенных ей под ноги готовыми на все воздыхателями; ради одной ночной поездки по Капри она могла купить кабриолет канареечного цвета; за сорок пять лет у Ирис было пять мужей, несколько раз она пыталась покончить с собой, но всегда возвращалась к жизни в какой-нибудь клинике Нью-Йорка или Акапулько. В общем, она перепробовала в жизни все, разве что никогда не грызла алмазы. Одним из несчастных, удостоившимся титула ее супруга, был Жан Флоримон. Он играл роль первого любовника в третьесортном фильме плаща и шпаги; Ирис решила, что хочет от него ребенка, а на шестом месяце беременности устроила шумную свадьбу. Флоримону понравилось столь бурное начало семейной жизни, но события развивались слишком стремительно. Ирис непременно понадобилось жемчужное колье, муж ей отказал, и тогда она выстрелила в витрину ювелирного магазина на Вандомской площади из маленького револьвера, с которым никогда не расставалась. Стекла устояли, а пуля рикошетом попала во Флоримона. Нисколько не сомневаясь, что жена спятила, он предпочел исчезнуть, и больше его не видели. Родив ребенка, Ирис осчастливила им своих родителей. Но в одном Тренди их разочаровал: он оказался серьезным ребенком. Вне всякого сомнения, Флоримон в нем взял верх над Спенсером, хотя, может быть, после сумасбродных выходок нескольких поколений в мальчике проявились упрямство и стеснительность любителей пряностей. Единственным безумием, охватившем Тренди, стала любовь к морю. Впрочем, он не спешил покупать яхту и, как ему следовало бы, вести на ней светскую жизнь между Марбеллой и Бора-Бора — он засел за учебу, сдавал экзамены, участвовал в конкурсах. Он даже написал диссертацию — никто так и не понял о чем: какие-то крабы, водоросли, и, кажется, зубы кита. Уехав от бабушки и дедушки, Тренди регулярно их навещал. Изредка он виделся и с матерью — когда очередной любовник или какой-нибудь каприз увлекали ее в Европу. И хотя у сына с матерью не было ничего общего, в одном они были похожи: оба всегда одевались по последней моде и обращались ко всем предельно вежливо; фамильярность допускалась только в самых крайних случаях. До сего дня Тренди считал, что таких случаев всего два: дружба и любовь. Друзья у него были (во всяком случае, он так считал), в любовь он не верил.
Вот почему, поднимаясь следом за Юдит, Тренди изо всех сил старался не обращать внимания на ее манеры.
— Сейчас увидишь свои апартаменты, — тараторила Юдит. — Я живу прямо под тобой. У меня тоже свой этаж. Видишь, как все здорово продумано!