— Совсем ненормальный… Разве так можно?.. Да? Я же чуть не умерла… Как бы ты жил без меня?..
А он и сам теперь не понимал, как ухитрился прожить без нее целых шесть месяцев. Ел, спал, работал, даже в театр ходил.
Впрочем, нет, неправда, он не жил без нее. Просто никому про Женьку не рассказывал, но она была все время с ним. С ним по утрам просыпалась, помогала готовить завтрак, бежала рядом к метро, с ним читала лекции, ассистировала на операциях, подсказывала неожиданные решения в трудных ситуациях, даже ходила с ним в театр, сопровождала в командировках.
Женька, Женька, милая Женька…
С какой неудержимой силой выплеснулось у нее чувство, с какой первородной чистотой и женской естественностью. Не обращая внимания на стоящих рядом родителей, не стесняясь набежавших людей, она смотрела ему в глаза, касалась руками небритых щек, разглаживала пальцами слипшиеся от грязи и копоти брови, верила и не верила, что он живой, что ничего с ним не случилось, обнимала, терлась щекой о щеку и шепотом просила об одном:
— Только ничего не говори. Молчи. Не надо ничего говорить.
— Отпусти человека, — сказал ей мягко отец. Он словно будил ребенка после долгого сна. — Слышишь, дочка, отпусти его. Олегу Викентьевичу надо умыться, отдохнуть.
Женька никого не видела и ничего не слышала. Висела на шее и терлась, как котенок, о его колючие щеки. Выбившиеся из-под пухового платка густые волосы мягко щекотали Булатову губы, дурманили сознание незнакомыми запахами прохлады и солнца. Ему тоже стало безразлично — смотрят на них или не смотрят, хотелось, чтобы Женька дольше висела на шее, терлась о его щеки и шептала бессвязные слова. Оглушенный этим взрывом чувств, этой непосредственностью, он постепенно начинал понимать, что в его жизни случилось то самое чудо, которое люди называют любовью, что в руках у него прекрасная жар-птица, за которой он безуспешно гонялся много лет, жар-птица в джинсах и черном полушубке.
— Теперь ты без меня ни шагу, — говорила Женька, не отпуская его перепачканную сажей и ржавчиной руку, — теперь я тебя никуда не отпущу, как бы они ни просили. Только со мной.
Женька взяла его крепко под руку и повела к дому. Чук и Гек ревниво посматривали на них.
Дома Женька бесцеремонно раздела его до пояса, наклонила над большим медным тазом и, поливая на спину и на голову теплую воду, терла намыленной мочалкой и весело приговаривала:
— Теперь-то я тебя отстираю по первому сорту. Всю грязь отскребу, все отпарю. Вечером пойдешь в баньку и смоешь все свои прежние грехи. А пока терпи, пока я сама.
Ангелина Ивановна готовила завтрак и посматривала на дочь удивленно-испуганно. Иногда она пыталась обратить внимание Дмитрия Дмитриевича на поведение Женьки, но тот лишь походя пожимал плечами, мол, дело обычное, и нечего на них глазеть.
А Женька чуть ли не кормила с ложечки Булатова. Когда он пил чай, сидела напротив, подперев кулаками подбородок, смотрела ему в глаза и улыбалась, как умеют улыбаться счастливые дети. Засыпая на Женькиной кровати, Булатов слышал, как она принесла стул, села рядом и взяла в свои ладони его лежащую поверх одеяла руку.
Разбудил его Дмитрий Дмитриевич. Извинился и попросил подойти к радиостанции. Коллега из изыскательской экспедиции нуждался в совете по каким-то послеоперационным назначениям. Булатов посмотрел на часы и не поверил — он проспал чуть ли не круглые сутки.
— Ты почему меня не разбудила? — спросил он у Женьки после радиопереговоров.
Она глянула на родителей и сказала с плохо скрытой обидой:
— Мне запретили к вам подходить, Олег Викентьевич. Тем более вешаться на шею.
И демонстративно вышла из дому. Вышел и Дмитрий Дмитриевич, оставив Булатова наедине с Ангелиной Ивановной. Булатов понимал родителей, понимал их боль и опасения.
— Мы ей ничего и никогда не запрещаем, — взволнованно говорила Ангелина Ивановна. — Воспитывали главным образом своим примером. Мы и сейчас ей ничего не запрещали. Просто я попросила Женю подумать: а вдруг это ее чрезмерное внимание вам неприятно?
Ангелина Ивановна еще больше заволновалась.
— Вы поймите нас, Олег Викентьевич. Женька хоть и выросла, но она девочка. Вы видели, она непосредственна, эмоциональна. Вы сильный, мужественный человек, прекрасный врач, крепко стоите на ногах… Вы для нее воплощение идеала. Я знаю свою дочь, она способна влюбиться и будет верна этому чувству до конца жизни. И у меня, и у Димы все в роду однолюбы. Мне бы очень хотелось уберечь ее от разочарований. Не сердитесь на меня, Олег Викентьевич. Счастье дочери — это и мое счастье. Десять лет разницы! Сравните ваше мировоззрение и ее. Страшно подумать. Сейчас вы терпите ее внимание из вежливости, может, из любопытства. Но ведь очень скоро она надоест вам, как жужжащая муха.
А если Ангелина Ивановна права? Если Женька и вправду наскучит ему своим детским щебетом, своей прилипчивостью. Ведь жалко будет девчонку.
И накатившая мысль, что ему будет действительно Женьку жалко, заслонила в его сознании причину этой жалости. Булатов неуверенно спросил:
— Что я должен сделать?
— Олег Викентьевич, — Ангелина Ивановна стала торопливо вытирать о передник руки, — я бы не хотела стать матерью, которая в колыбели удушила счастье собственной дочери. Я бы прокляла себя. Может, я и не права, может, мой совет не лучший. Вы способны точнее оценить происходящее… Да что там говорить, что скрывать? Мы с Димой лучшей доли не желали бы для Женьки. Но я об одном прошу: не спешите с выводами, не торопите события, не гоните коней. Не давайте пока ей повода для убеждения… Подождите хотя бы до следующего года. Она приедет на сессию, вам, я думаю, к тому времени все станет ясно.
Ангелина Ивановна замолчала, покусала губы, прошлась по комнате, тронула Булатова за плечи и тихо спросила:
— Наверное, мои слова отдают дикой пошлостью? Скажите правду!
— Вы мать, и я вас понимаю, — сказал Булатов. И признался: — Женька ваша… Она необыкновенная. Но я даже себе не могу объяснить, что чувствую… Во всяком случае, такого со мной еще не было. Я готов выполнять ее капризы, слушать бесконечный щебет, идти, куда она скажет, делать все, чтобы ей было хорошо. Чтобы сияли глаза, чтобы не гасла улыбка, чтобы никакая тень не коснулась ее лица… И ради нее, да-да, ради нее я готов принять ваш совет. Может, это и правильно.
И вдруг испугался, тряхнул головой.
— Она все поймет. Она не простит наш сговор.
— Но что же делать?
— А ничего не делать! — сказал решительно Булатов. — Вечером будет катер. Проводите меня…
Ангелина Ивановна выглянула в окно, похлюпала носом и махнула рукой — будь что будет.
— Идите погуляйте, ждет уж не дождется.
Женька встретила его плутоватой ухмылкой.
— И чем завершились переговоры высоких сторон?
Смотрела исподлобья, в глазах метались темные бесенята. Так же настороженно-выжидательно смотрели на Булатова застывшие у Женькиных сапог Чук и Гек.
— Разговор был сугубо деловой, — сказал Булатов. — А раскрывать профессиональные тайны я не могу.
— Браво! — Женька три раза хлопнула в ладоши. — Тогда я вам расскажу, о чем вы говорили. Можно?
Булатов взял ее за руку и попросил показать местные достопримечательности.
— Через несколько часов придет катер, а я даже тундру как следует не увидел.
— Пойдемте в тундру, — согласилась Женька. — Но вы еще не ответили на мой вопрос: могу я пересказать ваш умный взрослый разговор?.. Так я начинаю? — сказала она вопросительно. Не получив ответа, продолжила: — Мама, конечно, в ужасе. Как же! Ее дикая собака Динго посмела полюбить кого-то, кроме своих хозяев. Ужасный нонсенс. Да еще и не скрывает своих чувств. Кошмар! «А если она вам, Олег Викентьевич, наскучит своей прилипчивостью? Вы же отмахнетесь от нее, как от назойливой мухи! Не кажется вам, что причинять ребенку такие страдания жестоко?»
— Подслушивала? — спросил Булатов.
— Вот! — прямо-таки взвилась Женька. — В точку попала! Я же знаю мамулечку, как пять своих пальцев. А что вы ей ответили? Ну да, вы сказали, что для беспокойства еще нет повода, что еще сами не разобрались в своих чувствах и что ни при каких обстоятельствах не позволите обидеть Женьку.
Булатов остановился, взял ее за плечи и повернул к себе. Она пытливо смотрела ему в зрачки.