Робин Шоун - Женщина Габриэля

Конечно, знал. Каждое движение — каждое слово, которое он сказал — было просчитано.

— Если бы вы хотели меня, сэр, вы бы взяли меня.

Знакомая неподвижность опустилась на Габриэля.

Лицо Виктории отражалось в его зрачках, два бледных круга, окруженных чернотой.

— Я не могу взять вас, мадемуазель, — наконец ответил он.

— Почему?

«Почему», — отразилось от голубых эмалированных стен.

— Потому что, если я возьму вас, вы умрете.

«Вы умрете», — пробежало по ее позвоночнику.

— Я могу умереть, если останусь с вами; я могу умереть, если оставлю вас. — Конечно, это говорила не Виктория, однако это ее голос звучал в ее ушах. — Мне кажется, сэр, что если я все равно собираюсь умереть, я бы предпочла это сделать не девственницей.

Ее бесстыдные слова повисли между ними.

Его глаза вспыхнули.

«Как может вспыхнуть серебряный лед?» — изумилась Виктория той частью своего разума, которая еще была способна к удивлению.

— Я не позволю вам умереть, — ответил он.

— Но вы уже сказали, что не можете гарантировать этого, — парировала Виктория.

Он не ответил.

— Если вы заставите меня остаться, сэр, я соблазню вас, — заявила Виктория. Чистая бравада. Она не имела никакого понятия, как соблазнить мужчину.

— Тогда вы заплатите за последствия, мадемуазель. — Чернота его зрачков поглотила серебро радужек. — Как и я.

Темнота сомкнулась вокруг нее.

— Почему вы думаете, что я повредила бы вам? — спросила Виктория. И не смогла скрыть отчаяния в своем голосе.

— Почему вы боитесь дать мне прочесть ваши письма? — нанес он встречный удар.

— Возможно, сэр, потому что мы оба испытываем один и тот же страх.

Серебро обвело черноту его зрачков.

— Чего же, по-вашему, я боюсь, мадемуазель? — вежливо спросил он.

В его глазах, в его голосе таилась смерть.

Виктория не убивала, но этот человек убивал. Она ни секунды не сомневалась, что он сделает это снова.

— Я думаю, что вы боитесь прикосновений человека противоположного пола, сэр. — Виктория сжимала свой плащ, вдыхая туман, вдыхая влагу, вдыхая резкий запах собственного страха.

— Вы думаете, что я боюсь прикосновений человека противоположного пола, — тихо повторил он, распробывая слова на вкус. — Вы думаете, что я боюсь прикосновений женщин. Вы боитесь прикосновений женщин, мадемуазель?

Прикосновений женщин… как будто к нему прикасались мужчины?

Виктория сглотнула.

— Нет, я не боюсь прикосновений женщин.

— Тогда чего вы боитесь, мадемуазель, раз мы испытываем один и тот же страх?

— Я боюсь прикосновений мужчины, — отчаянно сказала Виктория.

Свет, обводивший его зрачки, сиял ярче, чем люстра над ними, совершенный, опасный круг чистого серебра.

— Я боюсь, что мне понравятся прикосновения мужчины, — решительно продолжала она.

Сердце Виктории грохотало в ушах, признавая правду, которую она так долго скрывала. Правду, которую ее вынудили признать письма.

— Я боюсь, что я по натуре такая же шлюха, как и на деле.

Голос Виктории эхом отдавался между ними. Казалось, сереброглазого сереброволосого мужчину приковали к месту ее слова:«Боюсь прикосновений… боюсь, что мне понравятся прикосновения… боюсь, что я по натуре такая же шлюха, как и на деле».

Или, возможно, это Викторию приковал к месту тот факт, что она произнесла такие слова.

Стыд, который должен был появиться в результате признания, не пришел.

Виктория опустила подбородок, побуждая его осудить ее — его, кто продал свое тело. Как она продала свое.

— Письма в моей сумочке заставили меня понять, кто я есть. Я была влажной от желания. Потому что яхотела, чтобы вы — незнакомец — коснулись меня.

Боль пронзила ее грудь.

— Это не продажа тела делает человека шлюхой, не так ли? — произнесла она беспечно; ее голос не был беспечным. — Это удовольствие, получаемое от сексуального контакта. Я хотела, чтобы вы коснулись меня, поэтому я — шлюха.

— Я не думала, что буду так реагировать этой ночью. — Виктория сморгнула внезапные слезы. — Но я реагировала. Это подписывает мой смертный приговор?

Секунды тянулись целую вечность. Жили только глаза Габриэля. Серебряные маяки, излучающие потребность.

Касаться… ощущать прикосновения. Обнимать… находиться в объятиях.

Треск горящего полена вторгся в действительность.

Он не хотел касаться ее, или чтобы она прикоснулась к нему. И еше больше не хотел, чтобы она держала его в объятиях.

— Я не могу отпустить вас, мадемуазель.

Сожаление появилось в его голосе, его лице. А затем исчезло.

Его потребность. Его сожаление.

Жажда прикосновения. Объятий.

И снова мужчина, стоящий перед нею, превратился в живую, дышащую статую — совершенное изваяние, незамутненное эмоциями.

— Габриэль был посланцем Бога, — импульсивно произнесла Виктория.

— Да. Майкл был его избранником, — ответил он, серебряные радужные оболочки поглотили черноту зрачков.

Виктория обхватила себя руками.

— Что вы собираетесь делать со мной?

— Я попробую спасти вас.

Она все еще могла умереть.

— Мне трудно представить, чтобы женщина, которая дала мне… противозачаточные таблетки, представляла собой большую угрозу, — стараясь приободриться, произнесла Виктория. — Она попросту надеялась ограбить меня. Теперь я не получу достаточно денег, чтобы она еще раз утруждала себя.

И при этом сама Виктория не получит достаточно денег для того, чтобы спастись.

От голода. От холода.

От человека, писавшего письма.

— Да, она не побеспокоит вас снова, — бесстрастно согласился он.

Виктория вздохнула с облегчением:

— Так вы…

— Она не побеспокоит вас снова, мадемуазель, потому что она мертва. Или скоро будет.

Долли обещала сопровождать Викторию к дому Габриэля; Виктория ждала ее, пока Биг Бен не пробил без четверти двенадцать.

Она так и не появилась.

Тошнота подступила к горлу Виктории.

— Откуда вы это знаете? — удалось выдавить ей.

Сереброглазый человек повернулся; не успела Виктория моргнуть, как он уже стоял лицом к ней, протягивая белую шелковую ткань, которая ранее скрывала его пистолет.

— Отсюда, мадемуазель.

Виктория инстинктивно протянула руку; белая ткань легла ей на ладонь. Она безучастно рассматривала квадрат шелка — салфетка, безусловно…

— Переверните.

Черные чернила пятнали противоположную сторону белой шелковой ткани. Медленно черные пятна обрели форму.

Это были буквы. Энергичные, черные, мужские буквы.

Записка, небрежно написанная на шелке.

Виктория прочитала короткое послание. Раз. Второй. Третий. Каждый раз она задерживалась на последнем предложении:

«Ты подготовил восхитительную сцену, mon ange, теперь я привел тебе женщину. Актрису на главную роль, если пожелаешь. Laissez le jeu commencer».

Давайте же начнем игру…

С показным спокойствием Виктория тщательно свернула салфетку и протянула ему.

Габриэль не взял ее.

Рука Виктории неловко опустилась; пальцы сжались в кулак и смяли шелк.

— Моя… Женщина, которая дала мне таблетки, не писала этого.

Даже если Долли и умела писать — да еще таким энергичным, мужским почерком — она не могла процитировать Шекспира.

— Нет, не писала.

Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры.

Виктория узнала цитату из записки, и автора, и пьесу. Конечно, он не думал…?

— Я — гувернантка, — как бы защищаясь, произнесла она.

— Да.

Его ответ не был многообещающим.

— Мое положение требует хорошего знания произведений Шекспира.

Он молча наблюдал за ее неуклюжими попытками оправдаться.

— Я не… — …знаю человека, который написал записку. Виктория облизнула губы. — Что означает — «ты подготовил сцену»? Для кого вы подготовили сцену?

— Для мужчины, мадемуазель.

— Мужчины, который написал эту записку.