Но вместо того чтобы, как он ожидал, найти там красивых женщин и небоеспособных мужчин, во всех палатках, ходах сообщения и батареях вокруг все разом пришло в движение, и не успел он опомниться, как тысячи штыков со всех сторон уставились на него и его янычаров. Перебежчик был специально подослан графиней, чтобы заманить пашу в ловушку.
— Сдавайтесь! — крикнула графиня одураченному противнику. — Или я прикажу перебить вас всех до одного!
Турки посовещались и в конце концов сложили оружие.
Графиня поспешила устроить прием своему пленнику.
— Ну, — проговорила она с жутковатой язвительностью, — сегодня ночью у тебя есть время поупражняться в лае, потому что утром ты без всякой пощады будешь посажен на цепь, как я тебе обещала.
— Я твой раб, делай со мной, что тебе нравится, — ответил турок и пал перед ней на колени лицом к земле, чтобы поцеловать край ее платья.
Однако красивую женщину такая смиренность не тронула. На следующий день она велела поставить у входа в шатер деревянную собачью конуру и приковать к ней цепью бедного влюбленного турка.
Вечером, во время праздничного застолья, которое она устроила для фавориток Потемкина и своих офицеров, ей вдруг пришла в голову мысль в духе нравов барочной эпохи, заставить-таки своего пса, как она называла пашу, лаять.
Она передала ему свой приказ через камеристку, а когда тот ее не послушал и с чисто восточной отрешенностью остался лежать, положив голову на холодные доски, она вскочила из-за стола и воскликнула:
— Мы еще поглядим, кто теперь хозяин, он или я.
— Да, пусть полает, — в один голос закричала вся шаловливая свора красивых женщин, собравшихся в шатре.
Они мигом надели шубы и поспешили на улицу. Когда дамы смеясь обступили его, турок, пораженный и опьяненный таким обилием женских прелестей, без стеснения выставленных перед ним, точно любуясь блуждал темными глазами от одной к другой: стройная, грациозная Потоцкая, пылающая страстью гречанка, элегантная Монсиньи и пышногрудая Миних, но в конце концов он все же снова остановил взгляд на графине Салтыковой, проявлявшей свою жестокость еще более соблазнительно, чем обычно.
— Ты собираешься лаять, пес? — спокойно спросила она.
Остальные дамы звонко расхохотались.
Турок упрямо покачал головой.
— Я бы на вашем месте хлестала его до тех пор, пока он не исполнил мое повеление, — сказала полячка, в живых глазах которой таилось что-то дьявольское.
— Вы правы, — промолвила графиня Салтыкова, и быстро занесла плетку, атрибут, без которого невозможно представить русскую Венеру минувшего столетия. — Я запорю тебя до смерти, если ты немедленно не залаешь, — воскликнула она, метнув взгляд, исключающий всякое снисхождение.
В конце концов паша покорился своей судьбе и принялся громко лаять, а жестокосердные красавицы стояли вокруг и хохотали до слез.
В начале декабря 1788 года опять прошел сильный снегопад, сделавший совершенно непроходимыми и без того скверные дороги южной России и полностью отрезавший армию под Очаковым от всякого снабжения. Потемкин оказался под угрозой голодной смерти вместе с солдатами и прекрасными «султаншами».
Когда бедственное положение стало просто невыносимым, солдаты пришли к Суворову и попросили у него совета и помощи.
— Батюшка, Александр Васильевич, — жаловались они, — нам нечего больше есть, сапоги поизносились вконец, а мундиры с сотнями прорех насквозь продувает ветер. Спаси нас, батюшка Суворов!
— Для нас всех не осталось уже другого спасения, кроме штурма, — ответил им генерал. — Мы должны взять Очаков или погибнуть!
Высказывание почитаемого всем войском Суворова переходило из уст в уста, в конце концов потерявшие терпение солдаты стали собираться толпами и вечером, с зелеными еловыми веточками на шапках и с горящими пучками соломы, тысячами потянулись через лагерь к деревянному дворцу таврийца, чтобы потребовать штурма Очакова. Под давлением гибельных обстоятельств, которые уже не оставляли ему иного выбора, Потемкин с тяжелым сердцем дал на это свое согласие, ибо беспокоился за кровь солдат не меньше, чем об успехе. Он передал командование штурмовым соединением Суворову, и тот с беспримерной энергией начал подготовку к штурму.
Вечером семнадцатого декабря в полках был объявлен набор добровольцев для формирования авангардной штурмовой колонны, которая, первой натыкаясь на мины и испанские рогатки,[22] как правило, почти наверняка приносилась в жертву. Требовалось шестьсот человек, но поскольку колонну вел сам Суворов, вызвалось несколько тысяч, среди которых пришлось тянуть жребий.
Графиня Салтыкова была среди добровольцев и сумела устроить так, что жребий выпал и ей.
— Генерал, я буду рядом с вами! — сказала она Суворову.
— Избави бог! — ответил тот.
— Это почему же?
— Потому что я впервые в жизни испытал бы что-то похожее на страх.
— Страх за меня?.. — спросила прекрасная амазонка, приятно обрадованная.
— Да, — смущенно проговорил он, — а посему, графиня, я прошу вас остаться в лагере.
— Нет, Суворов, я не останусь, — с завидной энергией быстро сказала она, — я, наоборот, извелась бы от страха, если бы не была возле вас. Вы все-таки должны мне сегодня позволить победить или погибнуть с вами.
Наступила знаменательная ночь семнадцатого декабря. Без барабанного боя, обвязав ноги соломой, первая колонна под предводительством Суворова, без единого заряда в стволе и без патронных сумок, впереди, остальные следуя на расстоянии в тысячу шагов за ней, — так началась крупнейшая военная операция. Ни один звук не выдавал их движение. Вот добровольцы благополучно достигли крепостных рвов, Суворов осенил себя крестом и первым бросился в атаку. Остальные устремились за ним.
Внезапный налет для турецких часовых оказался совершенной неожиданностью, и они были уничтожены, а вал захвачен. Не прозвучало ни единого выстрела, работали только штыки. Но теперь в крепости забили тревогу, и янычары со всех сторон кинулись на бастионы, с которых встретили следующие полки ураганным огнем, одновременно часть неприятельского гарнизона организовала вылазку и отрезала Суворова с шестью сотнями бойцов от основной армии.
Сопровождаемая лишь горсткой добровольцев своего полка, графиня первым делом водрузила на крепостной стене Очакова русский флаг и перебила турецких канониров, потом прорвалась дальше на городские улицы, но здесь попала в окружение.
В тот момент, когда Суворову потребовалось установить связь с другими штурмовыми колоннами и он хотел использовать для этого отряд графини, ее рядом не оказалось. Он окликнул ее по имени, однако никто не ответил. Его охватил смертельный страх, и вместо того, чтобы удерживать захваченные батареи, он со своими людьми бросился в город, преследуемый лишь одной мыслью, во что бы то ни стало спасти графиню. На короткое время все, казалось, было потеряно, под натиском противника штурмующие начали отступать, турки подняли дикий победный крик. Когда князь Репнин[23] услышал, что полк Суворова отрезан, он соскочил с лошади и воскликнул, хватая в руки знамя:
— Суворов, отец наш, попал в плен, за мной, кто не трус!
— Суворов, Суворов захвачен, спасем Суворова! — полетело из уст в уста, и все как один снова ринулись на штурм. Первым пробился князь Репнин с двумя полками и своевременно пришел на подмогу Суворову, который уже видел, что турки угрожающе сконцентрировались у него в тылу.
Теперь герой неудержимо повел своих людей вперед, сокрушая янычаров на своем пути, пока опять не увидел белый плюмаж графини. Сама она, под прикрытием лишь горстки солдат, стояла прислонившись к стене дома с ружьем кого-то из павших в руках, отчаянно отбиваясь от наседавшего противника. Турки не стреляли, так как каждый из них хотел завладеть прекрасной женщиной.
Но тут Суворов, со шпагой в одной руке и казацкой пикой в другой, ворвался в самую гущу неприятеля и вызволил графиню, которая схватила его ладонь и в лихорадочном возбуждении прижала к своему сердцу.
Только сейчас Суворов заметил, что графиня истекает кровью.
— Вы ранены? — вскрикнул он.
— Похоже, да, — ответила она.
— Боже мой, куда?
Она указала на левое предплечье, он быстро обнажил это место и, в то время как вокруг по-прежнему свистели пули, а стоны раненых и умирающих мешались с боевым кличем сражающихся, прижался губами к ране и таким образом принялся останавливать кровотечение.