– Вот и врунья. Все умирают.
– Все помирают, а мы с тобой нет. Эвон я сколь живу. Столь и не живут вовсе. Посчитай: сколь у меня морщин, самых мелконьких? Сколь морщинок – столь и лет.
Это правда, возраст деревьев тоже определяют по кольцам-морщинам. Прокопьевна зажмурилась, подставила свой грецкий орешек. Вичка стала считать – сбилась на тысяче. А дальше она не умеет считать.
Всё правда, Прокопьевна родилась тысячи лет назад. До бабы Доры, до Ленина и до царя. В промежутке была война с кричащими от голода коровами. А до этого летали греческие боги с телами упитанных розовых младенцев, бродили мамонты, полз грязный ледник толщиной с десятиэтажный дом, горели смрадные костры с миниатюрными красавицами ведьмами… И всё это видела бессмертная Прокопьевна.
– И мама пусть не умирает, ладно? И бабушка Дора.
– Вот и ладно. Вот и не реви.
– Дора Ильинична. Это, конечно, не моё дело, – тактично замялась в дверях баба Нина. – Но вы бы правнучку свою остерегли. Ходит к этой… каторжной. Как мёдом намазано. А та и радая, приваживает изо всех сил. Тюремщица.
Бабу Дору трудно испугать.
– Тюремщица? Война, колоски?
– Кабы колоски. Мужа убила. Топором. Говорили, – баба Нина перешла на шёпот, хотя никто её не слышал, – будто гулящая она была жёнка, порченая. Сахарным ободком не зря прозвали. Дыма без огня не бывает. Семнадцать лет как один день отгудела. И ведь стыда хватило в деревню вернуться. Так вы бы, Дора Ильинична, подальше от неё правнучку-то. Не ровён час. До сих пор сама курам головы рубит. И давление как у космонавта. А я, – пожаловалась, – как кровь увижу – прям тонометр зашкаливает.
Вичка вбежала в дом, хохоча, ноги в серо-зелёных разводах от тины. С Прокопьевной ловили в речке пескарей. А на пороге сложенные чемоданы.
Баба Дора воспитывает Вичку по новому методу: разговаривает как с ровней, подробно объясняя свои действия и поступки. Усадила Вичку напротив, рассказала услышанное от хозяйки. И что Вичку засмеют в садике: нахваталась диалектизмов, через слово: «ровно» «чисто», «гру». И – один к одному – звонила мама: достала Вичке путёвку в детский санаторий. И хватит ныть, спать пора, катер в шесть утра.
Утром дядиНинин муж мелко засеменит, перебирая ногами, таща чемоданы на пристань… Предвкушая встречу с заветной ячейкой в камере хранения…
Напрасно Вичка прыгала вокруг бабы Доры и пыталась объяснить.
Как маленькая Прокопьевна почуяла свой смёртный час. «Ну, ведьма сладкая, допрыгалась: убивать тебя буду».
Только и выставила махонькие ручки навстречу колуну, с которым надвигался осклабившийся Николай. При взмахе остро отточенный, но плохо насаженный топор соскользнул с рассохшегося топорища (не до хозяйства было в последнее время Николаю). Топор совершил в воздухе кульбит – и вонзился остриём в лоб – самому Николаю! Следователь посмеялся: ничего умнее не могла придумать?!
Насколько ночью всё выглядит по-другому, чем днём. Солнечный день кажется гулким и неправдоподобно далёким, нереальным. Дома и сараи отбрасывают огромные чёрные тени, как горы.
Вичка смотрела с мамой по телевизору ужастики. И мама сказала, что, чтоб не испугаться, нужно в самый страшный момент запеть песенку, любую. Ну и вышел конфуз. Вичка дрожащим голосом запела про любимого розового слона.
Тут прямо во весь экран с громким звуком: «В-вух!» – высунулось привидение. От неожиданности из Вички предательски вырвалась горячая струйка и обмочила трусики. А всё потому, что пока верхняя дырочка (рот) была напряжена от пения – нижняя-то оказалась не подготовленной, расслабленной.
Вот и избушка Прокопьевны. Ура, не заперто! Пахучие тесные сени. Войлочная драная дверь, будто об неё точили когти кошки. Скрипучие половицы, рассохшиеся как… Не надо об этом думать.
Заполошно стучат ходики. В темноте белеет холодильник. Недавно была гроза. Во время одной особенно сильной молнии холодильник всхлипнул, затрясся и отключился. Прокопьевна трижды поплевала, перекрестила его – холодильник вздрогнул, ожил и зашумел, заработал.
У окна под игрушечным лоскутным одеялом на коечке едва виднеется кучка тряпья.
– Прокопьевна! – робко зовёт Вичка.
Кучка не шевелится. В лунном свете полуоткрыт стеклянный глаз, мёртво торчит костяной носик. Вичка дотрагивается и в ужасе отдёргивает руку. Прижимает стиснутые кулачки ко рту – и отступает, пятится к дверям. Всюду Смерть, и ничего уже не исправить, и никогда не взойдёт солнце. Умрёт Вичка, умрут мама и баба Дора. И только на пустой земле, шевеля сухую траву, будут тоскливо голосить ветра голосом Витаса.
В эту минуту слышится живой тонкий носовой свист.
– Чё, чё ты? – Кучка с голосом Прокопьевны шевелится, кашляет, садится, свесив ножки. – Дрожишь вся, испугалась? Не реви, айда сюда, укутаю… Думала, обманула, померла? Небось, вон она я, никуда не делась. Живая, жива-ая… – и грецкие орешки щёчек мелко трясутся в добродушном смехе.
Женщина нелёгкой судьбы, лёгкого поведения
Странной нынче выдалась встреча Нового Года. Город точно вымер: ни ярких огней, ни бабаханья петард, ни громкой музыки.
Нельзя! Красный Петух рассердится, посчитает шум, блеск и яркость за вызов, за соперничество. Грозно распушит червонное перо, нальются кровью глазки, гребень и борода. Взлетит на крышу, трижды прокукарекает, раскинет огненные крылья. Быть беде, большому пожару в доме, в семье, в судьбе. А напоследок, жареный, ещё и клюнет так, что мало не покажется.
За новогодними столами все сидят смирно, на женщинах матовые платья. Всё блестящее поснимали: чтобы ни намёка на отблеск пламени. Чтобы не приманить, не спровоцировать, не раздразнить драчливого персонажа китайского календаря.
Наоборот, задобрить: между свечами расставлены плошки с крупой, гречкой, горохом, кистями рябины, семечками, накрошенным хлебушком. Поклюй – и улетай с богом, и не посещай нас до 23. 59 следующего 31 декабря. Чтобы нам с тобой весь год не видеться, и чтобы мирно распрощаться ещё на 12 лет по басурманскому календарю.
Под самый Новый Год потеплело. Я пробираюсь по вымершему, затемнённому как при воздушной тревоге городу, к единственному ярко освещённому окошку. Сходство с войной и бомбёжкой добавляет грохот то и дело обламывающихся на крышах снежных козырьков.
Снег – мороз – оттепель. Снег – мороз – оттепель. В результате климатических аномалий на крышах образуются многослойные, многотонные «пирожные». Пропитанные, как сиропом, талой водой, они не выдерживают собственной тяжести, отламываются ломтями. Либо, жутко ухнув и хлопнув, сходят лавиной. Да какие плотные – наутро бульдозер тщетно пыхтит, пытаясь сдвинуть с места плотные горы.
Даже самый маленький слоистый снежно-ледяной ком, учитывая ускорение, весит килограмм 50-100. Представляете: чапаете вы по своим делам, а на вас сверху прилетает парочка «мешков с сахаром» весом в центнер…
«Вот скажите, каким местом думают наши архитекторы, проектируя покатые лавиноопасные крыши?» – бормочу я под нос, пробираясь через сугробы. Не крыши, а льдо-и снегосборники. Крыши-убийцы. Архитекторы что, не знают наших коварных городских зим: то слякотных и гнилых, то метельных и с трескучими морозами?
Брали бы за образец коттеджный пригород. Там высятся островерхие, сказочные как у Андерсена дома-башенки, с крышами крутыми как горки. Даже разовый, самый липкий снежок на такой крутизне не задерживается и тотчас сдувается ветром. А не копится и прессуется всю зиму в сотни тонн снежной смерти.
Вон, как раз идёт капремонт, меняют крыши. Что стоит чуть изменить планировку, поднять стропила, увеличить угол ската… Мне ясно, горожанам ясно, только архитекторы прикидываются ясными пеньками.
В результате каждую зиму и весну наш город – да чего там, вся страна – играет в увлекательную смертельную игру «русская рулетка». Повезёт – не повезёт, шмякнется – не шмякнется, насмерть – или только повредит члены?
Вот говорят, дурные привычки укорачивают жизнь. Да мне она жизнь спасла, дурная привычка. Остановилась я на пять секунд щёлкнуть зажигалкой, поднесла огонёк к сигарете. Через пять секунд в пяти шагах от меня рухнула и раскололась глыба: аж четырёхэтажный дом подпрыгнул и земля затряслась. Что бы от меня осталось? Мокрое место и некролог петитом в уголке местной газеты.