…Глухой мощный хлопок вверху: будто что-то нутряное лопнуло – и толстой стеной летящий с крыши грязный снег. По красному помпону её и обнаружили в образовавшемся гигантском сугробе. Разрыли руками…
Варежка не отходила от дочери. Вместо неё бегали по судам мы. Накипело, потому скажу по-мужски грубо: против ветра не сс…сь, с богатым не судись. Самый справедливый и гуманный суд в мире отказал даже в возмещении физического вреда.
Юркий, молодой да ранний, адвокат дьявола и по совместительству управляющей компании, виртуозно, как напёрстками на базаре, манипулировал статьями УК. И уже непонятно было: съехал снег то ли с крыши, то ли с балкона глухой девяностолетней старушки, с которой и взять нечего. То ли было огорожено красными тряпочками, то ли нет…
С той поры Наташа сидит в кресле недвижно и прямо, никого не узнаёт и одинаково улыбается всем ослепительной ровной улыбкой.
Вот тогда Варя взмолилась: «За что, Господи?!». И впервые усомнилась – и на сердце стало пусто и гулко, как будто насосом выкачали воздух. Вдруг подумалось: «Бога нет. Есть злобный неумный космический мальчишка-оболтус. Который сидит за своим вселенским компьютером и играет в злую, жестокую, бессмысленную игру в судьбы людей.
И мать, такая же звероподобная и низколобая, зовёт мальчишку ужинать. А он кричит: «Мам, я тут с одной тёткой ещё шестой уровень не прошёл!» И, уплетая космическую котлету, восторженно рассказывает: «Мам, я над ней эксперимент провожу. Уже столько раз убивал – а она всё не убивается, всё ползёт и ползет. Живучая!»
Наутро поняла, что если так думать – это мрак и смерть, конец всему. То же самое, что заживо себя похоронить. Святые отшельники добровольно хоронили себя заживо. Но в них горел огонь. А без огня человек – труп. В церковь Варя не ходила, но была у неё духовница, матушка Глафира. К ней она поехала в монастырь, долго говорили. Надо было жить дальше.
Пока мы все отсыпались, Варежка уже вовсю хлопотала. Прибрала в кухне, перемыла посуду, сбегала в магазин за молоком, сварила кашку для Наташи. Вывезла её в кресле погулять по мягкому выпавшему снежку.
Когда возвращались, замешкались у подъезда. Палочку, которой припирали входную дверь, кто-то выбросил. Дом спит, некому придержать дверь на тугой пружине.
На автостоянке целеустремлённо прохаживался мужчина в длиннополом кашемире, энергично ругался по мобильнику, в уголке рта прыгала не зажжённая сигарета. Прямо персонаж из фильма девяностых про новых русских.
– Муссина, – смешно просюсюкала-прошепелявила Варежка. – Не угостите даму сигареткой?.. А если серьёзно: придержите, пожалуйста, дверь.
Тот сунул мобильник в карман. Деловито оценил обстановку, властно отобрал у Варежки управление коляской, проводил до квартиры. «Сестрёнка? Красавица!» – «Дочка!»
– А знаете, есть примета, – сказала Варежка. – Если в новогоднее утро первым в дом войдёт гость мужчина – с ним войдёт счастье… Милости прошу, угощу кофе с остатками изумительного торта. Вчерашнего, правда…
Через неделю мужчина, которого звали Олег, перевёз к Варежке из гостиницы чемодан. Олег оказался крупным специалистом, приехал на завод в командировку, устанавливать какую-то линию. Давно и прочно разведён. После развода дал зарок не жениться – но перед нашей Варежкой не устоял.
Этим летом они полетят за границу, повезут Наташку: списались с клиникой, где успешно делают операции на позвоночнике. Оба, как выяснилось, обожают суровые северные пейзажи. Мечтают каждое лето втроём проводить месяц в гулкой тишине на берегах карельских бездонных чёрных озёр.
…То ли птица в клюве ей принесла счастье, то ли в ладонь обронила счастливое перо. А вы говорите: Год Красного Петуха…
Из тюрьмы Г. в колонию С
В середине неблизкого пути обнаруживаю, что оставила дома паспорт. На душе скребут кошки: пропустят – не пропустят? Едем не к тёще на блины – в режимное учреждение.
В дороге меня окончательно добивает ещё известие. Оказывается, мы едем в колонию для несовершеннолетних мальчиков. Это им я везу свои девчачьи сказки и женские истории! А то ведь мальчишки прямо глаза проглядели в окошко, извелись там без малышовских сказок, без тётенькиных любовей и страданий. Ну да не обратно же поворачивать.
Когда входим в клуб, колонисты вскакивают, чеканно и оглушительно выкрикивают: «Здравия желаем!» Это они приветствуют незрячего поэта Смелкова.
А жизнь брала своё – прозрело сердце,
Искал себя и в деле находил,
Срывался, падал, вновь вставал и жил…
В юности потерянное зрение из-за разорвавшейся в руке гранаты. Три высших образования. Восемь сборников стихов. Руководство обществом слепых и промышленным предприятием. Если у вас дома есть итальянская стиральная машинка «Канди», выпуска 2003–2009 года – знайте: электрожгуты в ней изготовлены при генеральном директоре Смелкове.
До него и сейчас трудно дозвониться: то он в командировке по делам общества слепых, то на творческой встрече, то на даче, которую построил своими руками. На этот раз Смелков организовал конкурс сочинений среди несовершеннолетних колонистов, на тему «Мы все твои, Россия, дети».
Я наблюдаю за мальчишками. Какие красивые, одухотворённые, открытые лица! Я не оговорилась: красивые и открытые. Когда человека стригут под машинку, у него странным образом открывается, яснеет и делается беззащитным лицо, будто с него сдёргивают покров фальши. С волосами можно производить разные манипуляции: взбить так и эдак, кучеряво уложить. А лицо – вот оно лицо, какое есть.
Когда-то я спросила знакомую евангелистку: «Отчего в тюрьмах встречается так много красивых, просто ангельски красивых людей? А потом узнаёшь, что этот ангел вырезал целую семью».
– А ты думаешь, дьявол явится людям мохнатым, с рогами и копытами, каким его изображают на картинках? – ответила она вопросом на вопрос. – У него будет прекрасный, светлый, неслыханной прелести лик…
Зрители расселись в клубе следующим образом: на первых скамьях самые крупные, плечистые подростки. Чем дальше от сцены – пацаны мельче и хилее. И уже за их спинами торчат ушки и макушки самых бледных, заморённых. Даже с моего места видны их вялые лица с красными, подпухшими от недосыпа (или слёз?) глазами.
Всё правильно. Вернее, всё неправильно и так быть не должно. Но всякое замкнутое пространство, будь то армия, тюрьма, колония или остров Любви в «Доме-2» – есть срез общества, где отношения между людьми утрированы, доведены до гротеска. Очищены от всяких условностей.
Если разобраться, и на воле есть плачущие, обиженные «терпилы». Есть нейтральные «мужики» – и есть паханы и облизывающие их шестёрки. Просто это разделение не бросается так резко в глаза.
– В колониях, особенно детских, без подобной иерархии не обойтись. Иначе – забудь о дисциплине. Анархия, бунт, – признался (не для печати) офицер-воспитатель, когда мы ехали обратно. В салоне вспыхнула маленькая дискуссия.
– А как же Макаренко?
– Сравнили. Тогда дети были другие. Мягкий и благодарный, как пластилин, материал. Внутри – не вытравленный ещё стерженёк патриархальности. Вера в Бога, в справедливость, в идеалы…»
Если бы мы, не приведи Бог, оказались за решёткой, я бы была «шнырём» (немного утешает, что интеллигентный Басилашвили из «Вокзала для двоих» на зоне тоже угодил в «шныри», то есть уборщицы). А вот Леонид Фёдорович, несомненно, стал бы авторитетом. Но справедливым и мудрым авторитетом.
Безо всякой надежды я предлагаю ребятам несколько привезённых книг:
– Подарите на свидании своим мамам, сестричкам. А может, у кого и девушки есть.
К моему удивлению, меня вмиг окружает толпа. Мальчишки, торопясь, перескакивают через скамейки. Со всех сторон: «Я, я! Пожалуйста, дайте мне!» Интересно, если бы я раздавала таблицы умножения – хватали бы с таким же энтузиазмом? Это что, пресловутое: дают – бери, бьют – беги?
А может, я ошибаюсь. Каждому мальчишке, даже самому забитому и жалкому, хочется выглядеть крутым. Круто же: пришла мама на свидание – а он ей подарок: новенькую, пахнущую типографской краской книжку. Из-за решётки, из неволи. Маленький мужчина, добытчик.
В человеке первично Добро. Если бы в стране за труд платили достойные деньги, а не жалкие подачки – сколько бы родителей не спилось, сколько детских судеб не было бы искорёжено. По этому поводу в машине снова вспыхивает ожесточённый спор.