Фэй Уэлдон - Жизнь и любовь дьяволицы

Он стал звать кошку и собаку, чтобы они пришли и подлизали остатки, но те обиженно сидели за порогом и возвращаться не желали. Мало того, они демонстративно устроились на стене ограды, неподалеку от его родителей, и, последовав их примеру, стали дожидаться, когда семейная атмосфера переменится к лучшему.

— Ну, хватит, уймись, ради Бога! — взмолился Боббо. — Что ты из всего делаешь событие? Велика важность — родителей в гости пригласили! Не тот случай, когда надо выворачиваться наизнанку. Обычный ужин, безо всяких там выкрутасов, вот все, что им нужно!

— Не все, не все! Но я не из-за этого плачу.

— А из-за чего?

— Сам знаешь.

— А, вот оно что. Мэри Фишер. Понятно. — Он попробовал ее урезонить: — Ты что же думала, если я женился на тебе, то я уж и влюбиться ни в кого не могу?

— Представь себе, думала. Все так думают.

Он обманул ее, предал, это было для нее яснее ясного.

— Но ты-то же не все, Руфь.

— Куда уж мне, уродине! Ты это хотел сказать?

— Да нет же, нет, — и в голосе его зазвучали сочувственные нотки, — я это к тому, что у каждого из нас свои особенности.

— Но мы с тобой муж и жена. Мы как бы одна плоть.

— Мы с тобой поженились только потому, что в тот момент нас обоих это устраивало. Надеюсь, память тебе не изменяет?

— Конечно! Ты очень даже удобно устроился!

Он рассмеялся.

— Что тут смешного, не понимаю?

— Да то, что ты мыслишь штампами — и штампами говоришь.

— Не штампами, как я догадываюсь, мыслит Мэри Фишер.

— Само собой разумеется. Она же творческая личность.

Энди и Никола, их дети, вдруг возникли на пороге кухни: он — маленький, легонький, она — крупнотелая, массивная. Все наоборот. В нем было больше девчоночьего, чем в ней. Боббо во всем винил Руфь, подозревал, что она это нарочно подстроила. Когда он смотрел на детей, у него сердце кровью обливалось. Изо дня в день повторялась эта пытка, эта игра на обнаженных нервах. Чем так, лучше бы им было совсем не появляться на свет, хотя при всем том он их любил. Но они стояли между ним и Мэри Фишер, часто снились ему по ночам, и в этих странных снах все кончалось очень плохо.

— Можно мне пончик? — спросила Никола. Когда у них дома накалялись страсти, она всегда просила дать ей поесть. Весила она много больше, чем следовало. Естественно, в ответ она услышит «нельзя», и тогда у нее будет повод надуться, разобидеться, и тут-то папа с мамой наконец перестанут мучить друг друга. Им будет уже не до того — надо же отчитать ее как следует, и, значит, между собой они ругаться больше не станут; по крайней мере, ей это представлялось именно так. Но вышло иначе.

— У меня заноза в пятке! — заявил Энди. — Видите, как я хромаю?

Старательно припадая на одну ногу, он прошел через кухню, прямо по размазанным по полу остаткам начинки, и заковылял в гостиную, оставляя на ковре жирные следы. Ковер был темно-зеленый, стены посветлее — цвета авокадо, а потолок выкрашен под морскую волну, с голубоватым оттенком: все вместе создавало спокойную, традиционно-респектабельную гамму. Боббо прикинул, что жирные пятна на ковре обойдутся в лишних 30 долларов, когда дело дойдет до чистки. На сей раз обычной чистки будет недостаточно, придется заказывать специальную.

В саду перед домом, выждав условное количество минут, Энгус и Бренда наконец решили, что Руфь уже поуспокоилась и можно входить. Они поднялись со скамейки и по дорожке направились к дому. У двери они позвонили в музыкальный звонок: блюм-блям!

— Сделай милость, не позорь меня перед родителями! — взмолился Боббо, и Руфь заплакала еще громче: она с шумом хватала ртом воздух, вздымая могучие плечи. И слезы-то у нее не как у нормальных людей — льют в три ручья. Вот у Мэри Фишер, вспомнил Боббо, слезки аккуратные, трогательные, катятся одна за другой, словно бисер. На матримониальном рынке, буде таковой вдруг открылся бы, слезы Мэри Фишер котировались бы куда выше, чем эти потоки. Да, если бы такой рынок и впрямь существовал, он первым делом сбыл бы с рук свою жену.

— Входите, входите, — сказал он родителям, открыв дверь. — Прошу! Молодцы, что приехали. Руфь на кухне, лук дорезает. Вся зареванная, так что не пугайтесь.

Руфь опрометью бросилась наверх в свою комнату. Когда Мэри Фишер бежала по лестнице, слышно было только легкое, дробное постукивание. Руфь тяжело переносила весь свой вес с одной ноги-колонны на другую — от каждого ее шага дом сотрясался. Дома в Райских Кущах не были рассчитаны не только на такие габариты, но и на такой вес.

В романах Мэри Фишер, которые выходят в ярко-розовых с золотом блестящих обложках стотысячными тиражами, маленькие отважные героини поднимают на красавцев мужчин полные слез глаза и, благородно уступая их другим, завоевывают их сердца. Маленьким женщинам легко смотреть на мужчин снизу вверх. Но для женщин ростом метр восемьдесят восемь это, поверьте, несколько затруднительно.

И вот что я вам скажу: я завидую! Я завидую всем без исключения хорошеньким маленьким женщинам, которые живут на этой земле и привычно смотрят на мужчин снизу вверх. Если хотите знать, зависть гложет меня. О, если бы вы знали, какое это неусыпное, ненасытное чувство! Но что мне до них, резонно спросите вы. Что мне мешает принимать себя такой, какая я есть, просто не думать об этом, успокоиться и тихо радоваться жизни? Разве нет у меня своего дома, мужа, который содержит меня, детей, которые нуждаются в моей заботе? Так чего же еще мне надо? «Много чего», — отвечаю я. Я безумно хочу, я умираю от желания вкусить той, неведомой мне, эротической жизни, самой, самой иметь возможность выбирать, отдаваться порыву, плотской страсти. Не любви прошу я, о нет, не так банальны мои желания. Я хочу брать все и ничего взамен не отдавать. Я хочу иметь полную власть над мужчинами — над их сердцами и кошельками. Это единственная власть, на которую можем рассчитывать мы, живущие в Райских Кущах, в этом земном раю, — но и в этом мне отказано!

Я стою у себя в спальне, в нашей спальне, в нашей с Боббо спальне, и пытаюсь привести в порядок лицо, чтобы поскорее вернуться к своим обязанностям, вновь исполнять долг мужней жены, матери и, наконец, невестки — ведь меня ждут свекор со свекровью.

Вот почему я мысленно проговариваю затверженные назубок Восемь заповедей добродетельной супруги. Вот они:

Я обязана притворяться счастливой, когда я несчастлива. Так лучше для всех.

Я никогда не должна жаловаться на свою жизнь. Так лучше для всех.

Я обязана испытывать благодарность за крышу над головой и кусок хлеба на столе, и все дни употреблять на то, чтобы эту благодарность наглядно демонстрировать — мыть, стирать, готовить и вообще почаще отрывать зад от стула. Так лучше для всех.

Я обязана приложить все усилия, чтобы понравиться родителям мужа и чтобы он понравился моим родителям, так лучше для всех.

Я обязана жить по принципу: кто приносит в дом деньги, у того дома больше прав. Так лучше для всех.

Я обязана постоянно укреплять в муже уверенность в его мужских достоинствах и не имею права выказывать расположение другим мужчинам — ни наедине, ни на людях. Я должна смотреть сквозь пальцы на то, что он унижает меня, во всеуслышанье рассыпаясь в комплиментах женщинам моложе, красивее и удачливее меня, равно как и на то, что он при каждом удобном случае стремится с ними переспать. Так лучше для всех.

Я обязана оказывать ему моральную поддержку во всех его начинаниях, какими бы аморальными они ни были. Так лучше. Если хочешь сохранить брак. Я должна делать вид — всегда и во всем, — что я стою на ступеньку ниже.

Я должна любить его в достатке и в бедности, в горе и радости, и всегда быть преданной ему душой и телом. Так лучше для всех.

Но заповеди не срабатывают. Вместо того, чтобы успокоить, усмирить меня, они разжигают во мне огонь. Я дрогнула — верность моя дрогнула! И тогда я обращаю взор в себя, и я вижу ненависть — да, ненависть к Мэри Фишер: жгучую, бешеную и сладостную, и ни капли любви, ни единого, даже слабенького, дрожащего росточка. Я разлюбила Боббо! Вверх по лестнице я бежала любящая, ревущая навзрыд. Вниз я спущусь разлюбившая, и глаза мои будут сухими.

— А все-таки почему она плачет? — спросила Бренда у Боббо, когда Руфь затопала вверх по лестнице, сотрясая весь дом. — Дамские дела?