— Сумку… Сумку мы везём на «Киевскую», а зовут нас Марьей, — неожиданно для себя произнесла она, и впервые за последние несколько лет на её лице появилась беззаботная и по-детски светлая улыбка.
— Любочка, на месте?
— Да, Вадим Олегович.
— Будь любезна, вэц-цамое, два кофе, один со сливками и, если можно, поскорее. — Щёлкнув, селектор умолк, и в секретарской наступила тишина.
— И поскорее, — машинально повторила Люба, копируя гнусавую интонацию шефа, и, отодвинув стул, встала из-за стола.
Обращение босса «Любочка» раздражало её до предела, но открыто высказывать своё неудовольствие она не решалась. Возможно, для ее тридцати «Любовь Григорьевна» и впрямь звучало бы несколько помпезно и не по возрасту, но она уж, как ни поверни, заслужила, чтобы ее называли просто Любой.
Две недели назад Вадиму Олеговичу исполнилось сорок восемь, он был моложе Берестова ровно на десять лет, но в свои почти шестьдесят Иван Ильич мог дать этому «юнцу» любую фору и всё равно обойти на финише. Зарайский был невысок, сухощав, с намечающейся лысиной и маленькими бегающими глазками неопределённо-мутного цвета. Чтобы скрыть свой небольшой рост и сутулость, он старался носить ботинки на высоком наборном каблуке и ходить в костюмах, сшитых специально по его фигуре в ателье; но ни дорогие пиджаки, ни стильные туфли не могли придать ему той роскошной неотразимости и кошачьей грации, которая была заложена в Берестове от рождения.
Обладая хорошей жизненной хваткой и острым умом, Зарайский медленно, но неуклонно двигался наверх, без мучений и колебаний перешагивая через головы и врагов, и друзей. Расчётливый, холодный и откровенно жадный, каждый пятилетний юбилей своей жизни он отмечал в новом кресле, никогда не жалея о сделанном и никогда не считая себя хоть в чём-то неправым.
Наблюдая за каплями, просачивавшимися сквозь потемневшее сито кофеварки, Люба вдыхала горьковатый запах «Арабики» и вспоминала годы, проведённые под начальством Берестова. Конечно, у Ивана Ильича были свои недостатки, но ни мелочностью, ни тем более скупостью он никогда не страдал. Требуя от людей порядочности и добросовестного отношения к своим обязанностям, он не изводил подчинённых по пустякам и не заставлял, подобно Вадиму Олеговичу, на каждый вдох и выдох писать объяснительные записки и заявления.
— Любочка, что там у нас с кофе? Я же, вэц-цамое, просил побыстрее, — голос босса был явно недовольным.
— Сейчас будет готово, Вадим Олегович, — мелодично произнесла Люба и тут же услышала щелчок — отключилась селекторная связь.
Да провались ты, в самом деле! Ну как можно приготовить кофе быстрее? Сесть на кофеварку сверху? Он же просил, подумать только! Раздражённо брякнув чашкой о блюдце, Люба бросила негодующий взгляд в сторону начальнической двери, обитой вишнёвым дерматином.
Признаться честно, несмотря на стремление относиться к новому шефу хотя бы нейтрально, в Зарайском её раздражало практически всё: чего только стоила его дурацкая манера говорить, нараспев растягивая слова и при каждом нужном и ненужном случае вставляя идиотскую присказку «это самое». Ладно бы ещё, если бы он хотя бы брал себе за труд проговаривать буквы набившей оскомину фразы, так ведь нет: едва-едва шевеля губами, Зарайский склеивал все звуки в одно нечленораздельное мычание и усиленно вытягивал «ц», будто скользил на ровном месте, когда, сдвигая узкие брови углом, через слово сообщал: «Вэц-цамое».
— Вадим Олегович, кофе, — приоткрыв дверь кабинета шефа, Люба очаровательно улыбнулась.
— Вэц-цамое, спасибо, Любочка, пока можешь быть свободна, если ты мне понадобишься, то я, вэц-цамое, тебя вызову. — Постучав по столешнице пред собой, будто подсказывая, куда можно поставить поднос с дымящимися чашками, Зарайский махнул ей рукой в сторону двери.
— Хорошо, Вадим Олегович. — Люба, бесшумно выскользнув, плотно прижала дерматиновую дверь рукой и, подражая мычащей манере начальника, сдвинула брови углом: — Вэц-цамое!
Мычащая манера шефа говорить раздражала Любу до крайности, и если бы этим странные закидоны начальника ограничивались, то, скорее всего, она легко бы притерпелась к подобной причуде. Но неприятная особенность растягивать и коверкать слова была самым безобидным изъяном в общем наборе черт характера и привычек, выделенных Зарайскому природой. Обращаться к нему с какой-либо внештатной просьбой было делом не только унизительным, но, что самое главное, абсолютно бесполезным. Нет, конечно, он мог посодействовать в каком-то несущественном вопросе, но с двумя заметными оговорками: во-первых, он готов был помочь, если, кроме росчерка пера, никаких усилий больше прилагать не требовалось, и, во-вторых, если просимое не переходило в область незаконного.
Заправив лист бумаги в пишущую машинку, Шелестова пододвинула к себе приказ, набросанный боссом в черновике, и, думая о своём, принялась за дело. Барабаня по клавишам, Люба посматривала на дверь кабинета второго, а мысли её были далеко, в родных Озерках, где на летних каникулах гостил у бабушки с дедушкой Минька.
Два месяца всё шло благополучно, а неделю назад, с первых чисел августа он вдруг начал подкашливать. Сначала ничего не предвещало беды. Напоив внука сладким чаем с малиной, старики закутали его, словно куколку, в огромное ватное одеяло и, пожелав доброй ночи, уложили спать. Но на следующий день кашель усилился, и, несмотря на все старания Григория и Анфисы, к вечеру у Миньки поднялась температура.
Пока ртутный столбик держался на тридцати восьми и одной, Шелестовы списывали плохое самочувствие мальчика на простуду, но когда серебристая полоска перекинулась через тридцать девять, они обеспокоились всерьёз. Ни малина, ни мёд, ни проверенный годами безотказный анальгин не помогали: отвоёвывая одно деление за другим, ртуть поднималась всё выше, и к ночи, наводя на Шелестовых настоящую панику, она перешла через отметку сорок.
Закрыв глаза, Минька лежал пластом, беспомощно вытянув вдоль тела загорелые руки, и из его груди, перемешиваясь с глухим хриплым кашлем, вырывалось неровное горячечное дыхание. Абажур старенькой настольной лампы, верой и правдой служившей ещё Любане, был прикрыт газетой, и на лицо мальчика падал рассеянный, слабый свет. Разбавив водку водой, Анфиса обтирала его горящее тело, а Григорий, посматривая на часы и что-то бормоча себе под нос, подобно маятнику, метался по горнице из угла в угол. К утру температура начала спадать, и Григорий, дождавшись шестичасового автобуса, поехал в город за врачом, а к двенадцати дня Шелестовы уже знали точно: у внука двустороннее воспаление легких. Наскоро перекусив, в тот же день на часовом автобусе Шелестов снова поехал в райцентр, только уже не за врачом, а на почту звонить дочери…
— Любочка, вэц-цамое, можешь забрать из кабинета чашки, — придерживая гостя под локоть, словно больного, Вадим Олегович мельком взглянул на Любу и, покровительственно кивнув, снова сосредоточил своё внимание на важном посетителе. — Значит, вэц-цамое, Борис Евгеньевич, как договаривались: на торжественном вечере, посвящённом пятидесятилетию образования СССР, вы, вэц-цамое, выступаете с речью, а уж мы постараемся украсить зал, вэц-цамое, и всё такое, чтобы при полном параде.
— Да, уж вы проследите за всем этим лично: чтобы явка была стопроцентная и чтобы всё празднично, — закивал головой тот.
— Да-к что ж, вэц-цамое, мы лицом в грязь не ударим, — заверил его Зарайский. — Я, вэц-цамое, дам задание, профком нарисует плакаты: «Наша Родина — СССР», «Русский, вэц-цамое, — язык межнационального общения». — Откинув корпус назад, Вадим Олегович провёл по воздуху ладонью, разглаживая пока еще несуществующий плакат на стене, и, широко улыбнувшись, взялся за ручку двери приёмной. — Так мы, вэц-цамое, можем рассчитывать на ваше выступление?
— Непременно. До встречи. — Протянув руку, Борис Евгеньевич задержался у дверей и, дождавшись горячего рукопожатия Зарайского, боком вышел из кабинета.
— Ф-ф-у-у, — проведя рукой по лбу, Зарайский повернулся к Любе. — Давай, вэц-цамое, по чайку, что ли, умотал он меня, окаянный.
— Одну минуту, Вадим Олегович. — Люба проверила уровень воды над электроспиралью и воткнула вилку чайника в розетку.
— Когда будет готов, занеси. — Обойдясь на этот раз без своей любимой присказки, Зарайский ослабил узел галстука и, уверенный в том, что его приказание будет немедленно исполнено, сделал несколько шагов по направлению к своему кабинету.