— Иван Ильич… — Справившись с застёжкой, она подняла голову и увидела, что в уголках его глаз резвятся весёлые чёртики.
— Ну, относительно ресторана я всё понял, вопрос снят, — взмахнув рукой, будто отсекая неиспользованную возможность прочь, он потянулся за своей шапкой, — а как барышня посмотрит на то, чтобы её проводили до дому?
— До дому? — растерянно повторила Люба.
Нет, что ни говори, а встреча у памятника Пушкину устроила бы её гораздо больше, чем эти спонтанные проводы. Одно дело, побродив по центру, даже зайдя в какое-нибудь кафе или ресторан, вернуться домой как обычно, вовремя, и совершенно другое — мяться у подъезда, подыскивая причину, которая бы позволила не приглашать в дом человека, бросившего ради тебя всё, что составляло смысл его жизни.
В том, что Берестов вернулся в Москву из-за неё, Любаша была полностью уверена, как, впрочем, и в том, что его возвращение именно сейчас было неслучайным. Расставшись со своей женой, Иван Ильич разорвал последнюю ниточку, соединявшую его с прошлым, явно надеясь на то, что она даст своё согласие выйти за него замуж. Что же касается ужасных слухов, ходивших с месяц назад по горкому, то все эти разговоры — сплошная чушь, происки завистников и злопыхателей, просто Берестов искал повод быть рядом с ней, и он его нашёл.
— Насколько я понял из твоих слов, вопрос упирается только во время, так что отказаться от прогулки пешком у тебя не получится, — сдерживая улыбку, Иван Ильич бросил взгляд на часы. — Ну так что, пойдём?
— Не стоять же нам в холле. — Понимая, что он поймал её на крючок и не находя повода для нового отказа, Любаша сдержанно улыбнулась. — А вы всё такой же.
— Ах, если бы твои слова — да Богу в уши, — в голосе Берестова послышалась горечь, но, уловив удивление во взгляде Любы, он моментально переменился. — Расскажи-ка мне лучше про себя, как ты тут эти два года без меня жила, наверное, и не вспоминала? — Придерживая входную дверь, Берестов на какой-то момент оказался за спиной Любы.
Вспыхивая электрическими искрами, невесомые точечки снежинок переливались в отсвете уличных фонарей и, отбрасывая яркие разноцветные блики, сверкали новогодними огоньками. Не боясь быть увиденным, он нащупал в кармане таблетку с обезболивающим, без которой выходить куда бы то ни было он уже не рисковал. Он привычным жестом надавил пальцем на упаковку, порвал тонкую полоску фольги и, забросив таблетку на язык, крупно сглотнул.
— Зачем вы так говорите? — Пройдя несколько шагов, Любаша остановилась и обернулась.
— А что тебе меня, старика, вспоминать, когда кругом полно молодых и красивых? — не то спросил, не то сообщил он.
— Так уж и старика, — хохотнула Любаша, но смех вышел каким-то неестественно натянутым, и, заполняя совершенно ненужную сейчас паузу, она быстро заговорила: — Ну, что вам рассказать… После того, как вас перевели в Самарканд, меня почти сразу же культурно попросили освободить приёмную и переехать со всеми вещичками этажом ниже, к Зарайскому. О нём много гадостей говорили, вы же сами знаете, по горкому о ком только слухов не ходит, но особого выбора у меня не было, как говорится, или — или: или в секретари ко второму, или заявление об уходе по собственному желанию на стол. Признаться честно, я сперва подумывала о том, чтобы уволиться, до того мне не хотелось быть у Олега Вадимовича под начальством, а потом поразмыслила: и куда я пойду — на завод? — Просунув ладонь под согнутый локоть Берестова, Любаша подстроилась под его шаг и, как в давние времена, прижалась к плечу. — Сначала я его не могла выносить, а потом — ничего, притерпелась.
— Сильно он тебя допекает?
— Когда как, — усмехнулась она. — Вообще-то он порядочная дрянь, шишка на ровном месте, возомнил, что пуп земли, и третирует всех окружающих. А если честно, ничего из себя не представляет, только и умеет, что в рот начальству заглядывать.
— Значит, грамотно заглядывает, если в сорок восемь уже второй, — заметил Берестов. — Ну, чёрт с ним, с этим Зарайским, ему моего нагоняя теперь надолго хватит, расскажи мне лучше о себе.
— Да особенно рассказывать-то и нечего, — неопределённо пожав плечами, Люба вскинула брови и, украдкой бросив на Ивана Ильича короткий взгляд, поправила на плече ремешок сумки. — Два года — это не такой уж и длинный срок.
— Когда впереди их ещё много — может, и так, — отозвался он.
Не замечая горечи, прозвучавшей в словах Берестова, Любаня снова передёрнула плечами.
— В масштабе страны два года — сущая ерунда.
— Ну а в твоём масштабе? — не удержавшись, Иван Ильич засмеялся и мгновенно почувствовал, как внизу спины, где-то под рёбрами, его будто прошило раскалённой спицей. Оборвав смех, он прикрыл глаза и тяжело проглотил слюну, но шагу не сбавил. — Как Миша?
— Минечка? Он уже в четвёртом, в феврале ему исполнится десять. — При воспоминании о сыне на лице Любаши появилась светлая улыбка. — Учится хорошо, без троек, мать не позорит, только вот с поведением всё не слава богу: в какую-нибудь историю да обязательно попадёт.
— А отца он видит? — Почувствовав, как напряглась рука Любы, Иван Ильич испытал давно забытое чувство ревности.
— Да, — вслушиваясь в скрип снега под подошвами сапог, Люба коротко кивнула.
— И часто он с ним видится?
— Каждую неделю. — Зная по опыту, что врать Берестову абсолютно бесполезно, Любаша опустила голову.
— Что же, он приходит за ним в школу? — Несмотря на обезболивающее, резь в спине становилась всё сильнее, но останавливаться и уж тем более объяснять Любе, что с ним, Берестов не собирался.
— Когда как, — уклончиво произнесла она, и по коротенькой заминке, повисшей перед ответом, Берестов понял: то, что касается отца Миши, Кирилла, Любе обсуждать не хотелось.
Какое-то время они шли молча, думая каждый о своём. Обдавая их терпким запахом выхлопных газов, мимо проезжали автомобили; кружась и вальсируя в синих и жёлтых конусах света придорожных фонарей, сталкивались мелкие, похожие на пыль жёсткие снежинки, а над вечерним городом, развесив полукруглые бусы иллюминации, горели вытянутые груши стоваттных лампочек.
Шагая под руку с Любой, Иван Ильич втягивал ноздрями холодный декабрьский воздух и, чувствуя, как горячая от мороза волна режет горло и нос, старался запомнить Любашу такой, какой она была сейчас, — молодой, красивой, такой желанной и любимой, но абсолютно чужой, принадлежащей этому миру, из которого он был уже почти вычеркнут.
— Ты его до сих пор любишь? — Почувствовав, что рука Любы начала медленно выскальзывать из-под его локтя, Иван Ильич прижал её к себе и, повернув голову, заглянул Любаше в глаза.
— Вы о ком? — спокойным голосом проговорила она и тут же поняла, что это звучит нелепо.
— А что, так много кандидатов? — усмешка на губах Ивана Ильича вышла кривой. — Я спрашиваю о Кирилле, отце твоего мальчика. Ты его до сих пор любишь? — повторил он.
— Что вы хотите услышать?
— Правду.
— Зачем она вам?
— А зачем мне ложь?
— Хорошо, я отвечу честно, но в обмен вы скажете, зачем приехали из Самарканда в Москву. — То ли от волнения, то ли от холода губы Любаши побледнели.
— С каких это пор ты стала ставить мне условия? — от удивления Берестов широко раскрыл глаза и даже на миг позабыл о мучившей его боли. — Я приехал повидаться с тобой, только и всего.
— Просто повидаться? — несмотря на облегчение, которое Люба почувствовала от ответа Берестова, в её голосе явно проскользнуло сожаление, очень похожее на обиду.
— Если бы я сказал, что приехал сделать тебе предложение, тебе бы стало легче? — устало проговорил он, и внезапно Люба увидела Ивана Ильича совсем в другом свете.
Остановившись под рыжим конусом уличного фонаря, она посмотрела в его лицо, и всё то, что он не пожелал ей сказать, вдруг само, безо всяких усилий с её стороны, её воли и желания, открылось перед ней так ясно, словно это была страница книги, написанной самой жизнью. Любаша внимательно всматривалась в дорогие черты его лица и замечала то, что раньше было скрыто от её взора: и нездоровый, пепельно-серый оттенок кожи, и веер тонких длинных морщин, идущих от тёмных провалов глаз к самым вискам.
— Ванечка, так это правда? — Не заметив, что впервые в жизни назвала его просто по имени, Люба высвободила руку из-под его локтя и, едва касаясь желтоватой впалой щеки, медленно провела по ней рукой. — Как же так вышло, Ванюша? — Взяв его за отвороты пальто, она прислонилась лбом к его груди и, громко всхлипнув, мелко затрясла плечами.