— Молодой человек, вы к кому? — незнакомый женский голос заставил Кирилла вздрогнуть и замедлить шаги.
Подняв голову, он увидел, что находится в подъезде чужого дома, а перед ним, поправляя коротким толстым пальцем съехавшие с переносицы очки, стоит невысокая пожилая женщина в шерстяной вязаной кофте.
— Вы кто? — окинув женщину непонимающим взглядом, Кряжин остановился.
— Это я должна вас спросить, кто вы такой, — пожав одним плечом, упитанная дама с пучком смерила незнакомца подозрительным взглядом. — Вы, собственно, к кому пришли?
— Я? — простой вопрос неожиданно поставил Кирилла в тупик. — Вообще-то я шёл к Берестову Ивану Ильичу.
— Ах, к Берестову! — с облегчением взмахнула руками та. — Тогда вам на восьмой, в пятьдесят шестую. — На миг Кириллу показалось, что странная пухлая пенсионерка обрадовалась его словам.
— Да, мне в пятьдесят шестую. — Уцепившись за знакомое число, память осветила цель его прихода в этот дом и, ощутив, как по позвоночнику прокатилась волна озноба, Кряжин дотронулся кончиками пальцев до лба. — Лифт направо?
— Да-да, вам туда, — сделав несколько шагов, вахтёр с готовностью вытянула руку, мотнув головой, тяжело вздохнула, и Кириллу показалось, что странная женщина посмотрела на него с сочувствием.
Когда, громыхая на каждом пролёте, лифт наконец-то дотащился до нужного этажа и, подбросив кабину, остановился, через сетчатую решётку крохотного оконца Кирилл увидел, что около двери, расположенной справа от лифта, стоит что-то ярко-малиновое. Осторожно приоткрыв дверь, Кряжин шагнул на площадку и невольно отшатнулся: прислонённая к стене, у приоткрытой двери квартиры стояла крышка гроба, обтянутая ярко-вишнёвой сатиновой материей, собранной к узкому концу в складки, и украшенная по краю чёрным атласным кантом.
Застыв на месте, как вкопанный, Кирилл медленно поднял глаза, отчего-то ни на секунду не сомневаясь в том, какой номер увидит на табличке, и, шевельнув губами, бесшумно прошептал:
— Ну, вот и встретились, Иван Ильич. — Дверь лифта с грохотом захлопнулась за его спиной, и Кирилл, вздрогнув, невольно попятился.
— Вы в пятьдесят шестую? Там открыто, можете заходить, — перевесившись через перила лестницы, какой-то мужчина небрежно махнул рукой в сторону приотворённой двери. — Заходите, не стесняйтесь, полюбуйтесь на этого старого идиота, оставившего свою семью без единой копейки! Это же надо было такому случиться! На старости лет втюриться в молодую авантюристку! Любовь — морковь! Развёл телячьи сопли, а она — ничего, с головой, хоть папашку и не любила, а своего не упустила: за три месяца всё подчистую прибрала к своим загребущим ручкам, всё, под ноль, ничего не осталось, как корова языком слизала.
Глядя в полуотворенную щель входной двери, Кряжин прислушивался к тому, что творилось внутри него, и с замиранием сердца чувствовал, как, складываясь по крохотному кусочку, перед его мысленным взором восстанавливается страшная картина горькой человеческой правды. Загнанный в угол, стоящий на самом краю, Берестов не претендовал на его счастье, согласный довольствоваться жалкими крохами жалости той, которую любил. Кряжин, отбросив всё мелкое и наносное, стоял и смотрел в полуоткрытую дверь, за которой для Ивана Ильича открылась огромная чёрная бездна, где квадратные метры и банковские счета не имеют никакого значения и где каждому предстоит держать отчёт только за самого себя…
— Так я не понял, вы из горкома или с прежней работы папашки?
— Нет, я не из горкома, — окинув неприязненным взглядом обрюзгшую фигуру ещё молодого парня, Кирилл взялся рукой за перила.
— Тогда откуда? — бесцеремонно поинтересовался тот.
— Извините, я просто ошибся квартирой. — Чувствуя, что в тёмных стенах подъезда ему стало невыносимо душно, Кирилл набрал в грудь побольше воздуха и торопливо застучал каблуками по лестничному маршу, ведущему на седьмой этаж.
— А вам какая нужна? — голос делового брюнета зазвенел между цементными блоками ступеней, но Кирилл его уже не слушал.
Торопливо перепрыгивая через несколько ступеней, он бежал вниз, к выходу, боясь опоздать даже на минуту. Там, на Бережковской, его ждали жена и сын, дороже которых в его жизни ничего не было и не могло быть. Растратив годы, он не желал терять ни одного мгновения, потому что на тридцатом году своей жизни вдруг ясно осознал, что самое великое счастье — дарить свою любовь живым, счастье, не стоящее ни гроша, за которое можно без сожаления отдать все сокровища мира.
Жизнь наизнанку