Если же на самом деле Аманда не сожгла их, то не знаю, куда они могли деться. представляю себе, насколько сильным было пламя, которое поглотило их, как неожиданно в вспышках огня приходит еще один образ. Молодой коп в доме Брэндона несет катушки фильмов с Super 8 и складывает их в мешки с уликами. Ну, конечно. Папины фильмы они тоже забрали. Просто обязаны были сделать это. Но ничего там не нашли, в противном случае мне было бы что-нибудь об этом известно. Ну и где они сейчас? Куда они могли их деть?

Я поднимаюсь на ноги и проверяю комнату за комнатой, заглядывая в каждый уголок. Они не на кухне, не в гостиной, ни в одной из спален, не в шкафах. Я уже начинаю терять надежду, когда подхожу к двери, ведущую из кухни в подвал; в подвал, где находится крытый бассейн.

Мне всегда запрещалось ходить туда без взрослых. Забавно, но я все еще чувствую, будто нарушаю правила, когда открываю дверь и спускаюсь вниз по лестнице, и в голове звучит строгий папин голос: «Это небезопасно для тебя, спускаться вниз без меня или мамы, маленький монстрик».

Я щелкаю выключателем, и угловые лампочки загораются, заливая холодным синим светом кафель, стены и потолок. Еще один сюрприз — я вижу, что бассейн полон. Я ожидала, что он пуст, но вместо этого любуюсь темно-синей гладью воды с легкими волнами. В дальнем конце комнаты, перед деревянной стойкой, где стопкой сложены полотенца, громоздятся картонные коробки. Искра надежды — может это то, что я ищу? И бинго, бросившись туда, я обнаруживаю, что, да, это именно то, что я ищу. Я открываю створки на коробке и вижу каллиграфический, аккуратный почерк отца на приклеенных к кассетам этикетках Прямо сейчас я буквально готова разразиться слезами счастья.

Не теряя времени попусту, я тащу первую коробку вверх по лестнице, оставляя свет включенным на случай, если соберусь вернуться еще за одной. Я включаю проектор так, как папа учил в детстве, и через тридцать секунд начинается воспроизведение случайного видео. Старая техника возрождается к жизни, издавая знакомые стоны, скрипы и скрежет. Изображение, сначала размытое, разворачивается на стене. Сердце уходит в пятки.

Улыбающееся лицо моего отца смотрит прямо на меня, когда со смехом он отмахивается от камеры; камеры, которую держу я. Протягивает руку и забирает ее у меня.

— Звезда в нашей семье не я, монстрик. А ты. Давай, расскажи мне историю еще раз. — Камера дрожит и вот на стене я, мне лет восемь или девять, во рту не хватает двух передних зубов, волосы завязаны в косички по обе стороны головы.

— Хорошо, — говорю я, склоняя голову набок. — Она про Икара. Он жил в тюрьме вместе со своим папочкой.

— В тюрьме? — спрашивает папа по ту сторону камеры.

— Да, в тюрьме. — Я хмурюсь, пытаясь сосредоточиться. — Ну, типа лабиринта, кажется, лабиринта, который построил его папа, но они не могли выйти, так что он был и тюрьмой тоже.

— Угу. И что произошло в лабиринте?

— Ну, папа Икара хотел сбежать из тюрьмы, но не мог. Вокруг повсюду была вода. — Я широко развожу тощими руками, охватывая пространство, и папа смеется, звук слышен так близко к камере. — И вот однажды, папа Икара понял, что единственный способ бежать — улететь. Он собрал все перья, которые смог найти, и смастерил две пары крыльев.

— И как он слепил перья вместе?

— Воском! Он использовал воск свечи, — говорю я.

— А что потом?

— Он дал одну пару Икару, а другую оставил себе. Он улетел, но, прежде чем взлетал, сказал Икару, чтобы он следовал за ним. Он сказал: «Не подлетай слишком близко к солнцу, потому что воск растает, и перья выпадут из крыльев!»

Папа смеется надо мной, качая пальцем, притворившись Дедалом, отцом Икара, который предупреждал его.

— И что сделал Икар?

— Он подлетел слишком близко к солнцу, па!

— О, нет! — Задыхается он. — И воск расплавился?

Я понимающе киваю.

— Ага. Он упал с неба. Но в конце с ним все было хорошо.

Еще больше смеха. Картинка трясется, когда папа опускает камеру, и снова становится ровной. Он оказывается в кадре и садится рядом со мной. Усаживает меня к себе на колени, и я кладу голову ему на плечо, камера все записывает, но мы об этом забыли.

— Как ты думаешь, чему учит эта история, Айрис? — говорит он тихо.

— Она учит всегда слушать папу, — отвечаю я уверенно. И зарабатываю улыбку отца, который кивает мне.

— Да, всегда нужно так делать, я полагаю. А еще?

Я хмурюсь, пытаясь понять.

— Если высоко взлететь, потом долго падать?

— Угу. Но мне кажется, есть еще кое-что. Икар не просто так улетел так высоко. Он был заперт в ловушке в очень плохом месте в течение очень долгого времени, и был так счастлив, когда освободился, что просто обязан был лететь все выше и выше вверх. Он мечтал о вышине, хотел прикоснуться к небу. И так хотел исполнить свою мечту, что забыл о том, что ему говорил папа.

— Поэтому мне лучше не мечтать, папочка? — Мое сердце почти перестает биться, глаза не отрываются от экрана, когда я слышу это. Нежность в папином взгляде заставляет меня распадаться на части, разбиваться, и боюсь, больше никогда я не буду целой.

— Нет, детка. Как раз наоборот, говорю тебе. Всегда следуй за своей мечтой.

— Но что если я упаду?

Он качает головой.

— Неважно. Летай высоко, маленький Икар. Я всегда буду рядом и поймаю тебя, обещаю.

К тому времени как фильм заканчивается, и катушка перематывается, я плачу навзрыд. Мне больно, так плохо внутри, что хочется сбежать ото всех и плакать до тех пор, пока я не смогу больше ничего чувствовать. Но знаю по опыту, это не сработает. Я все еще чувствую, чувствую все, всю боль, скорбь и страдания, несмотря на то, сколько слез было пролито.

Я всегда буду рядом и поймаю тебя, обещаю. Но сейчас его нет рядом, чтобы поймать меня. Почему он сказал эти слова, когда умирал? Летай высоко, Икар. Что значит его последнее послание для меня? Единственное, что приходит мне в голову — он хотел сказать, что не собирается нарушать свое обещание. Что никогда не покинет меня. На самом деле, нет. И в каком-то смысле, он не покидал.

Вступительные аккорды песни высушивают мои слезы. Я резко вскидываю голову. На стене появляется новая картинка. Я не помню этот фильм.

Люк. Люк с непомерно большой для него гитарой на коленях. Думаю, ему здесь лет двенадцать, не больше тринадцати. Волосы длиннее, чем я помню, глаза настороженные, испуганные. Папа проходит мимо объектива и, улыбаясь, садится рядом с ним.

— Готов? — говорит он.

Люк нерешительно смотрит на него, руки зависли над гитарой, он волнуется, но пытается взять себя в руки.

— Я... Я не знаю.

— Ну же, ты всё знаешь. Давай, ты можешь это сделать. Ты же уже играл для меня. — Папа широко улыбается. — Ничего, если ты ошибешься раз или два, Люк. Ошибки — часть обучения. Я здесь. Я помогу тебе.

Моя рука взлетает к лицу и накрывает рот.

Люк осторожно всматривается вниз в гриф гитары, медленно размещая пальцы на струнах. После еще одного робкого взгляда в сторону папы, он кладет вторую руку на гитару, заново расставляет пальцы по струнам и начинает играть.

Blackbird, The Beathels.

Папа отбивает ногой ритм, мягко подпевая, так как Люк спотыкается, но затем исправляется. Люк с папой вместе поют припев, разбивая мое сердце на крошечные осколки.

Мне следовало выслушать Люка, узнать, что он хотел мне сказать там, на кухне, неважно, насколько ужасно это могло звучать. Я смотрю на двенадцатилетнего парнишку передо мной и все, что я вижу, — насколько он сломлен. Неважно, что говорит моя мать, я никогда не поверю, что этот бедный, сломанный мальчик над кем-то издевался, сексуально или иначе. Не имеет значения, что он ничего не отрицал. Я просто не могу в это поверить. Испуганный маленький мальчик на экране передо мной заново учится жить, и мой отец пытается ему помочь. Папа пытался помочь нам обоим — дать нам обоим крылья, чтобы мы могли учиться летать. Одни он создал для меня, еще одни хотел починить для Люка. Я выключаю проектор, укутываюсь в стеганое одеяло на любимом папином диване и засыпаю в слезах.