Дженнифер Доннелли - Зимняя роза

Шейми уселся на пустую койку Уиллы, положив рядом мешок с подарками. Он вскрыл конверт. Там лежал всего один листок, датированный вчерашним днем.

Мой дорогой Шейми!

Когда ты прочтешь это письмо, я уже уеду. Сегодня я отправляюсь поездом в Момбасу, а там сяду на первый отплывающий пароход. Жаль прощаться подобным образом, но я не знаю, как еще это сделать. Я больше не могу тебя видеть. Это очень болезненно.

Ты спас мою жизнь и сам едва не погиб. И я должна быть тебе благодарна, но благодарности не испытываю. Только злость и ощущение, что мое сердце разбито. Каждое утро я просыпаюсь в отчаянии и с таким же ощущением засыпаю. И что мне теперь делать? Куда отправиться? Как жить? Мне сложно прожить ближайшие десять минут, не говоря уже об оставшейся жизни. В этой жизни уже не будет холмов, куда я смогу забраться, тем более не будет восхождений на горные вершины. Что еще ужаснее, в ней не будет мечтаний. Лучше бы я погибла на Килиманджаро, чем так жить.

Я покидаю Африку. Даже не знаю, куда поеду. Туда, где смогу понять, как прожить остаток жизни, превратившейся в огрызок.

Я люблю тебя, Шейми, и я же тебя ненавижу. Меня разрывает на части. Пожалуйста, не пытайся меня искать. Забудь обо мне. Забудь о том, что было между нами на Мавензи. Найди себе другую и будь счастлив.

Жаль. Жаль. Жаль.

Уилла

Шейми положил письмо. Ему хотелось догнать Уиллу. Поехать в Момбасу и найти ее там. Возможно, она еще не отплыла. Найти и попытаться поговорить.

Но ему вспомнились строчки письма. Я больше не могу тебя видеть. Это очень болезненно… Я люблю тебя, и я же тебя ненавижу… Он понимал: Уилла уже никогда не посмотрит на него как прежде – без гнева, без печали. Каждую минуту каждого дня он будет для нее живым напоминанием о том, что она имела и чего лишилась. Он этого не хотел, особенно для нее.

На плечо легла мягкая рука.

– Мистер Финнеган, как вы?

Это снова был доктор Рибейро.

– Все нормально. Спасибо, – ответил Шейми и подал врачу пакет. – Может, пригодится кому-то из ваших пациентов.

С разбитым сердцем он вышел из больницы на залитые солнцем улицы Найроби. Скрипели телеги, цокали лошадиные копыта. Мужчины переговаривались через улицу. Играли дети. Женщины сновали по магазинам.

Ничего этого Шейми не видел и не слышал. Он видел только Уиллу, такой, какой она стояла на вершине Мавензи. Усталой, но торжествующей. Он чувствовал ее губы, слышал ее слова о любви к нему.

– И мне жаль, Уиллс, – тихо произнес он. – Ты даже не представляешь насколько. Но что я тогда мог сделать? Скажи, что? Стоять и смотреть, как ты умираешь? Бог свидетель, я люблю тебя. Люблю. 

На африканских равнинах была ночь. Окрестности тонули в густой тьме, но никогда еще Фредди Литтон не ощущал свое будущее таким лучезарным, как сейчас. Ярким, как звезды, перемигивающиеся в небе. Как высокие языки пламени его костра.

Он приложился к фляжке и сделал несколько глотков. Голова кружилась от усталости. Вдобавок он был немного пьян. Почти весь день Фредди провел в седле под нещадным африканским солнцем. Его кожа покраснела и в нескольких местах покрылась волдырями. Все это было сделано намеренно, с целью придать его истории как можно более правдоподобный вид. Глядя на него, люди подумают, что он обезумел от страха за семью и начисто позабыл о себе.

Фредди дотронулся до пылающего лба и поморщился. Ничего, его усилия окупятся, причем довольно скоро. Главное, он освободился. От Индии. От ее ублюдка. Скоро к свободе добавится богатство, да такое, что превосходило самые дерзкие его мечты. Все, что родители Индии оставили ей: дома, деньги, включая и деньги Шарлотты, – перейдет к нему. Достижение заветной цели заняло несколько лет, и теперь цель достигнута.

Конечно, нужно еще выдержать спектакль с поисками. Выдержать похороны и расспросы властей. Но когда вся эта кутерьма окажется позади и он вернется в Лондон, то будет волен жениться снова. Конечно, ему и там придется соблюсти предписанный нормами общества период траура. А потом он женится на красивой, блистательной светской пташке с безупречной родословной. На той, с кем приятно посещать обеды и светские балы. От нее у него родятся сыновья. Наследники. Его наследники. Теперь ничто ему не помешает. Ничто. Новое богатство, новая жена и лавры, которые он вскоре получит за свое мастерское разрешение африканского вопроса, приведут его туда, где он всегда мечтал находиться, – на Даунинг-стрит.

– Наконец-то, – произнес он охрипшим от усталости и виски голосом. – Наконец-то.

И словно в ответ, из ночной темноты раздался другой голос, который не произносил слов. Этот голос выл и стенал.

Вскинув голову, Фредди выпрямился и замер. На мгновение ему показалось, что голос принадлежал Индии или Шарлотте. Эти крики. Эти всхлипывания. Их он слышал, уезжая от ямы, где остались жена и так называемая дочь. Остались умирать.

Фредди понимал абсурдность своего страха. Это всего-навсего галлюцинация, трюк утомленного разума. От ловчей ямы его отделяли многие мили пути, а то, что он слышал, было высоким, пронзительным криком гиены. Он и раньше слышал крики этих тварей на сафари с Деламером и Хейсом Садлером. Оба уверяли его, что гиены трусливы, боятся человека, боятся огня костров. Обычно гиены бродят вокруг лагеря, но стараются не показываться. Любой громкий шум и резкое движение отпугивают их, и они торопятся убраться. Судя по уродливым силуэтам, грациозными этих хищников не назовешь.

– Гнуснейшие твари, – говорил о них Деламер. – Мне они кажутся ожившими мертвецами, которые приходят нас помучить. Ненавижу их.

Фредди тоже ненавидел гиен.

Он вгляделся в темноту. Оттуда на него смотрели сверкающие зеленые глаза. Вскоре появилась вторая пара глаз, а затем третья и четвертая. Лошади, привязанные неподалеку, испуганно заржали и забили копытами. Фредди громко хлопнул в ладоши. Две гиены убежали. Две другие остались.

– Убирайтесь! – крикнул им Фредди.

Гиены не двинулись с места. Одна моргала зелеными глазами. Вторая визгливо засмеялась. Смех был на редкость отвратительным.

– Грязные сучки! – пробормотал он.

На мгновение ему показалось, что на него смотрят глаза Индии. Глаза Шарлотты.

– Проваливайте к чертям! Все! – закричал он в темноту.

Там что-то зашуршало. Раздались новые повизгивания, затем все стихло.

Фредди дрожащей рукой провел по лицу.

– Возьми себя в руки, старик, – сказал он себе. – Ты явно перегрелся на солнце.

Он попытался увести мысли от событий минувшего дня. Представил себя в лондонском доме. В «Реформ-клубе». В Вестминстере. На скачках в Аскоте. Но перед глазами неотступно вставало лицо Индии. Не взрослой Индии, которую он столкнул в яму умирать. А Индии времен его детства. Там, в Блэквуде, когда она случайно увидела шрамы на его мальчишеском теле и заплакала из сострадания к нему. Больше никто и никогда по нему не плакал. Когда-то она была к нему добра. Любила его. А он убил ее и ее ребенка.

Он убил ребенка. Невинного ребенка.

Хью Маллинс встал у него на пути. Уиш тоже. Джемма Дин чуть не расстроила его планы. А эта сука Индия была готова пойти в полицию с его музыкальной шкатулкой. Она заслужила такую участь. Они все заслужили, но не Шарлотта.

Фредди увидел Шарлотту на дне ямы. Мертвую. На ней пировали хищники, дочисто обгладывая кости. Ее серые глаза, такие же, как у Индии, были черными и незрячими.

– Прекрати! Немедленно прекрати! – заорал Фредди, вскакивая на ноги.

Ответом ему были визги, фырканье и утробный смех гиен. Фредди их не слышал. Он настойчиво убеждал себя: что сделано, того не вернешь. К этому времени обе уже мертвы. Все кончено. Больше он ничего подобного не сделает, поскольку такой шаг ему уже никогда не понадобится. Трясущимися руками Фредди поднес фляжку к губам и жадно глотнул виски.

Опустив фляжку, Фредди увидел лицо своего далекого предка Ричарда Литтона. «Быть хочешь королем? – спросил его в детстве Красный Граф. – Тогда вначале вырви собственное сердце».

– Я думал, что вырвал, – прошептал Фредди. – Давно. Много лет назад. Я думал, это ушло. Целиком. Думал, ничего не осталось.