А когда Томми спросил ее, зачем он ей нужен, что он ей дает такого особого, чего не хватает ей в жизни, и вообще, что заставляет ее вопреки всем ее душевным склонностям, не считаясь с риском, возвращаться к нему снова и снова, она взглянула на него спокойно, холодно, уравновешенно и ответила очень просто:
— Удовольствие. Мне очень не хватает удовольствий.
Глава 30
Георгина, 1984
Георгина с самого начала довольно решительно противилась идее розысков своего настоящего отца. Она была готова восхищаться Шарлоттой за то, что у той нашлись и мужество, и сила воли отыскать своего, но хорошо понимала, что у нее самой отсутствуют оба этих качества. Ее страшила также и мысль о том, что — или кого — она могла бы обнаружить. Шарлотте повезло: Чарльз Сейнт-Маллин, насколько могла судить Георгина, оказался обаятельным, культурным, умным — в общем, обладал всеми теми качествами, наличия которых у своего отца можно только желать. Да отец Шарлотты другим быть и не мог. Недаром же Георгине временами было невероятно трудно справляться с ролью ее сестры. Шарлотта неизменно оказывалась настолько умна, настолько достойна восхищения, настолько умела и компетентна во всем, за что бралась, что, казалось, по природе своей не способна совершить нечто глупое, непродуманное; она контролировала свою личную жизнь так же тщательно и безупречно, как и все остальное; ничто никогда не могло обескуражить ее, надолго вывести из равновесия. Она не могла бы очертя голову влюбиться в совершенно неподходящего человека и уж, конечно, не могла бы случайно забеременеть, подумала вдруг Георгина, и сердце у нее екнуло.
Георгина часто задавала себе вопрос, откуда взялись в Шарлотте эти самоуверенность, напористость, решительность; наверное, отвечала она себе, от Чарльза Сейнт-Маллина. А может быть, и от Фреда III. Гены последнего должны у них быть, хотя бы у кого-то из них. Ей самой этих генов, к сожалению, определенно не досталось. Георгина могла отыскать у себя в характере что угодно, но только не решительность и самоуверенность. Единственное место, где у нее проявлялось нечто отдаленно похожее на эти качества, подумала она со вздохом, это постель. А так ею мог помыкать кто угодно. Иногда ей даже казалось, что она пока еще не стала личностью, не обрела себя; у нее было ощущение, словно она ждет: должно случиться нечто такое, что наконец и завершит собой ее формирование. Макс, конечно, обладал куда большими решительностью и уверенностью в себе. Правда, в отличие от Шарлотты, эти качества у него были, скорее, со знаком минус. Наверное, в определенном смысле очень даже хорошо, подумала Георгина, что Макс так твердо сопротивляется поискам того, кто способствовал его появлению на свет. Ведь если исходить из его характера, то неизвестно еще, какого рода проблемы могли бы на них всех обрушиться, найди он своего отца. Георгина очень любила Макса, ей даже было с ним гораздо легче, чем с Шарлоттой, но пока из него явно выходило нечто совершенно не то, что все они хотели бы видеть.
И уж особенно не то, на что надеялся Александр. Бедняга Александр. Георгина все еще по-прежнему обожала его; в глубине души она практически и не могла представить кого бы то ни было другого в роли своего отца. Отчасти потому, что всегда была любимицей Александра и между ними до сих пор были очень хорошие отношения, но отчасти и потому, что так ей было легче, так она чувствовала себя в большей безопасности. Александр был хорошим человеком, таким добрым и прямым. Ни одна дочь не могла бы пожелать себе лучшего отца. И Георгина никоим образом не собиралась сама бросаться в сумасбродные затеи с розысками, которые могли неизвестно чем закончиться и куда привести, и тем самым рисковать подставить под удар себя или Александра.
Того лета она ждала с большим нетерпением. В августе в Хартест должны были приехать погостить Кендрик и Мелисса. Мысль о том, чтобы пригласить их — умная, добрая и прозорливая, — принадлежала Шарлотте: Мэри Роуз была в слишком расстроенных чувствах, чтобы даже думать о летнем отдыхе в Нантакете теперь, когда осталась одна; ей хотелось куда-нибудь уехать со своим приятелем (Георгине никак не удавалось даже представить себе, что за приятель мог быть у Мэри Роуз); и потому такое решение вроде бы устраивало всех.
Кендрик любил и Англию, и Хартест, а Мелисса с удовольствием провела бы несколько недель в обществе обожаемого ею Макса (вопреки его заявлениям о том, что ему это все страшно надоело, Максу на самом деле льстило и казалось невероятно забавным это обожание). И к тому же Георгине очень нравился Кендрик. Он учился на искусствоведческом факультете Нью-Йоркского университета, и потому у них была масса общих тем для разговора; и хотя он был немного застенчив, но когда начинал говорить о предмете, который интересовал и волновал его, то раскрепощался, становился непринужденным и говорил интересно, убедительно и даже захватывающе. У него было своеобразное, немного эксцентричное и мрачное чувство юмора; его кумиром и (как говорил он сам) источником вдохновения для него был Вуди Аллен, каждый фильм которого он смотрел не меньше полудюжины раз.
У Кендрика были прямые, небрежно болтающиеся, жирные светлые волосы, которые он (к отвращению Малыша) отрастил до довольно значительной длины, и, как у всех членов семьи, голубые глаза — большие, мягкие, нежные, со странно нависающими над ними бровями. Кендрик был высок, выше Фредди и даже выше Макса, но более изящен, чем они: в его манере было нечто лениво-томное, он ходил и вообще двигался довольно медленно, но, несмотря на свою застенчивость, был превосходнейшим танцором, и, если только его удавалось затащить в круг танцующих, он даже вопреки собственным намерениям немедленно становился центром всеобщего внимания: все прекращали танцевать и уже только смотрели на него. Вследствие этого он решительно старался держаться от любых танцев как можно дальше. Одевался он хорошо и очень по-своему; другой его страстью, помимо Вуди Аллена, были Скотт Фицджеральд и его эпоха, потому Кендрик проводил массу времени и оставлял значительную часть своих карманных денег в магазинах, торгующих всяким старьем, скупая там все, что относилось к двадцатым годам; у него имелись смокинги и фраки тех времен, и он обладал колоссальнейшей коллекцией старых шляп — тут были и различные панамы, и всевозможные фетровые шляпы с широкими, мягко опущенными полями, и канотье, — при малейшей возможности Кендрик все это носил. Он любил полотняные костюмы, шелковые рубашки, длинные пальто, а самой большой драгоценностью в его коллекции был черный закрытый мужской купальный костюм, какими пользовались в двадцатые годы, — настоящий, из того времени, с белым поясом, — и на пляже в Нантакете, ко всеобщему неудовольствию, он непременно появлялся в этом купальнике.
— Для такого застенчивого человека, — как-то ехидно заметила ему Мелисса, — ты поразительно любишь выпендриваться.
Георгина придавала стилю громаднейшее значение, и манера Кендрика одеваться, его вещи всегда были для нее предметом глубочайшего восхищения.
В письме Георгине, в котором она предлагала, чтобы Кендрик и Мелисса приехали погостить в Хартест, Шарлотта писала также, что поскольку в начале сентября предстоит пятидесятилетие Александра, то неплохо было бы собрать там вместе всю семью и устроить что-нибудь особенное. «Я обязательно приеду и привезу с собой Фредди, и можно будет пригласить дядю Малыша. Он будет в это время в Лондоне».
— А как быть с Энджи? — спросила Георгина Шарлотту, когда между ними состоялся телефонный разговор. — Приглашать ее? И как быть с бабушкой и дедушкой?
— Они, к счастью, будут в это время на Багамах. Я проверяла. В противном случае пришлось бы что-то придумывать. А Энджи — ну что ж, должна же она когда-нибудь там появиться. Я думаю, надо приглашать. Дети ведь у нее к тому времени должны будут уже родиться, верно? И они с дядей Малышом уже фактически живут вместе! Так что нельзя ее не приглашать. Конечно, в принципе, она может и не приехать. Но я готова держать пари, что она примет приглашение. А поскольку гостей будет много, то их совместное появление ни для кого не окажется неудобным. Лед будет сломан, и совершенно безболезненно.
Кендрик успел пробыть в Хартесте не более суток, когда Георгина, к немалому собственному удивлению, вдруг выложила ему все о своем аборте. Почему-то в тот день она была постоянно готова разреветься, не особенно хорошо себя чувствовала, однако все время старалась, чтобы ни первого, ни второго никто не заметил; они отправились с Кендриком на прогулку, а когда вернулись, он уселся с ней рядом на ступеньках лестницы, обнял ее одной рукой и спросил, в чем дело. Тут-то она ему все и рассказала, испытав при этом — она сама не поняла почему — громаднейшее облегчение.