Потрясающе светлые глаза Ричарда, еще более яркие из темных теней в подглазных мешках, пробежали взглядом сразу по всем, задержавшись на каждом возбужденно-недоумевающем лице. Гийому показалось, наверное — или серый пронизывающий взгляд короля коснулся и его золотых смятенных глаз, просвечивая голову насквозь?
— Владыка, пока вы не произнесли отпущения, позвольте мне дополнить вашу проповедь. В несколько слов.
Вроде бы Ришар просил — но на самом деле все, от епископа Солсберийского до последнего оруженосца, понимали, что просьба здесь ни при чем. Королю Английскому захотелось сказать пару слов и прервать проповедь; сейчас он так и сделает.
— Конечно, сын мой, говорите, эн Ришар, — вяло отозвался Юбер-Готье, сразу как бы отходя на задний план, делаясь частью гобеленного фона. Но не стоит огорчаться, ваше преосвященство — так происходило с каждым оратором в присутствии Кордельона, даже с французским королем… его сюзереном за Пуату и Гиень.
— Благодарю, — тот отвесил короткий поклон — очень светский, смотревшийся бы естественно где-нибудь в Тулузе или Пуатье, по окончании трубадурского турнира. — Так вот, мессены, да простит мне Господь, я хочу сказать вам слово… Слово короля и командующего половиной христианского войска.
Гийом затаился среди толпы, как мышка. Впрочем, добра, кажется, никто не ждал: на короля, широко расставившего ноги на кафедре, взирали насупленные лица. Суженные глаза, скептически приподнятые брови. Рыцари — народ гордый, считают, что пара шпор и кожаная перевязь равняет их в правах с любым земным владыкой.
Но Ришара так просто не напугаешь, сколько ни молчи с затаенной враждебностью. Ему пришла в голову благочестивая идея, и он собирался провести ее в жизнь — хоть бы и собственными руками.
— Из вас многие меня знают, — проговорил он, встряхивая сверкающей короной волос. — А кто не знает, тот слышал. И не дай Бог никому из вас, мессены, узнать меня в гневе.
Помолчал, озирая молчащую паству свысока, как орел с небес… Как канюк, взирающий из-под облаков на праведных и неправедных.
— И я вас тоже знаю, — добавил не так громко. Странный был у Ришара Львиное Сердце голос — даже если он говорил тихо, все равно слышали все; а если хотел гаркнуть — мог скликать свое войско не хуже трубы или рожка.
— Мы сюда пришли творить дело Христово. Если надобно, умереть за Того, кто умер за нас. А не тащиться на поводу у собственных грехов. Победа будет нашей, только если каждый окажется ее достоин. Каждый из пришедших под мои знамена. — Серый пронзительный взгляд скользит по лицам, и многие опускают глаза. — Поэтому кого поймаю за развратом… Особенно если содомита… Так и знайте, мессены — судить вас будет не епископ. То есть он, конечно, тоже, — (легкий поклон, нет, скорее кивок в сторону святого отца) — но покаянием и постом не отделаетесь. Потому что перед тем судить вас буду лично я. Вот этими вот руками.
Ришар поднял над толпой обе руки, словно демонстрируя их в подтверждение зловещих слов: огромные, с опавшими до локтей рукавами длинной котты — так что даже из Гийомова дальнего ряда видны были тугие веревки мышц. Львиные лапы, поросшие редкими золотыми волосками.
Подержав руки над головой, Ришар медленно сжал ладони в кулаки, словно сдавливая грешников, расплющивая в лепешку. Рывком опустил. Собрание мрачно смотрело, не проронив ни звука. Гийом, со ртом, горестной лодочкой искривившимся от страха, страстно жалел, что здесь нет Алендрока. Если бы он слышал… Тогда бы все стало иначе.
Король Ришар в полной тишине тяжело спрыгнул с кафедры — что-то в его одежде звякнуло от сотрясения о землю, может, пряжка на перевязи, может, шпоры; неторопливо разворачиваясь, вожак львиной стаи занял свое место впереди всех, снова благочестиво скрещивая руки на груди. В его волосах неистово горело огненное золото, будто огонь Ришарова гнева и милости выгорал ореолом над его головой.
Гийом перевел дыхание.
Священник торопливо дочитал заключительные строки мессы, благословил воинство Христово. «Ite, missa est», и вот угрюмые рыцари потянулись к своим шатрам — никогда еще на Гийомовой памяти народ не расходился так быстро после богослужения! Обычно у многих находятся срочные дела к священнику, освятить там чего или исповедаться, или разъяснить насчет поста и грядущих праздников — а тут, еще не отзвучали слова отпуска, как все уже зашебаршились, колыхнулись в одном общем движении — прочь. Остались разве что несколько приближенных людей возле короля — мелькнула белая яркая котта эн Робера де Сабле, королевского друга, недавно избранного магистром храмовников… Алый крест на Роберовой одежде напомнил Гийому о Блан-Каваэре, и его слегка замутило.
Он уже взбирался по выгоревшему сероватому склону своего холма, погруженный в тяжкие, мерзкие, удручающие раздумья. Так ушел в себя, что пару раз споткнулся и не сразу услышал, как его окликнули.
Парень, догонявший его, пыхтя, взбирался следом — быстро, почти бегом. Гийом сначала не узнал его против света — за спиной окликнувшего как раз восходило солнце, превращая его в темную фигурку, черного человечка. Но сомнений не было — он окликал Гийома по имени, и не на франкский манер, а по-окситански, так, как было правильно.
— Эй! Гилельм! Погоди-ка!
Юноша подождал, крепко упираясь ногами в натоптанную дорожку — которая, однако, слегка подрагивала под кожаными скользкими подошвами. От Ришаровой обличительной речи он совсем было забыл про Риго и его странный ощупывающий взгляд в спину; и потому теперь не сразу узнал запыхавшегося знакомца, который приближался снизу, улыбаясь на ходу и то и дело отбрасывая на спину потные налипшие волосы.
Он был не аквитанец — нет, чернявый провансалец откуда-то с берегов Дюрансы. Под Акру Риго, а по-нашему — Ригаут, прибыл с имперским отрядом как раз тогда, когда Гийом был в плену; так что встречаться они успели немного раз, все больше мимолетно. Непонятно, что могло бы их связывать — кроме соседства по лагерю… и единого языка. Гийома давно так никто не называл — Гилельм. (На самом деле не так уж давно, со смерти дяди Жофруа, но всего-навсего за год столько всего случилось, что юноша успел отвыкнуть.)
Для длинных ног Риго дорога оказалась вдвое короче, чем для Гийомовой семенящей с горя походки.
— Привет, — тяжело дыша и улыбаясь во весь рот, тот протянул ему руку — длиннопалую и смуглую, с ровно остриженными светлыми ногтями, на которых почему-то задержалось Гийомово внимание. Риго был Гийома, по общему ощущению, постарше лет на пять. И повыше на полголовы.
— Привет, — недоуменно отвечал тот, пожимая протянутую ладонь и настороженно глядя; весь его вид, всклокоченный и несчастный, не подавал повода думать, что Гийому нужна компания. Он просто стоял и ждал, что будет дальше.
Ригаут коротко стиснул Гийомову светлую руку — в своей, темной и гладкой, не топорщившейся мозолями, как, например, у Алендрока. Задержал на пару секунд дольше, чем нужно для пожатия. Почему-то снова Гийома одолевало чувство, что тот над ним смеется. Или чего-то выжидает. Он слегка потянул ладонь к себе — из цепкой хватки нового знакомца; ему на миг показалось, что Риго хочет не то поцеловать ему руку (дикая мысль), не то — укусить.
Провансалец легко выпустил его и просто зашагал рядом, так по-свойски, будто они дружили уже много лет. Гийом взглянул искоса, жалея, что не имеет склонности прямо спрашивать — «Чего тебе надо?»
— Мы же с тобой соседи, — непосредственно сказал Риго, снова встряхивая — такая у него, похоже, привычка была — черноволосой головой. — Наш шатер — во-он, видишь, полосатый, черный с желтым? Рыцаря звать Эскот де Белькер. А меня, стало быть, Ригаут.
— И что с того? — не выдержал Гийом, оборачиваясь наконец. Риго смотрел на него прямо и насмешливо, причем не в глаза, а куда-то в середину груди, словно бы двигая взгляд по треугольной траектории: правый висок — грудь — левый висок… И все так же улыбался. Зубы у него были белые и ровные.
— Да ничего. Просто — соседи, надо бы и знакомство свести. Как тебе понравилась нынешня обличительная речь… э-э… нашего Ришара-пуатевинца?
Так назвать короля Гийому бы никогда не пришло в голову. Он даже не сразу понял, о ком шла речь. А когда понял, снова покраснел, так что иерусалимский крестик проступил белым следом, как от птичьей лапки.
— Король Ришар сказал… очень благочестиво.