Тело его, совсем искореженное, с порубленным щитом — вечерняя задача для герольда — осталось лежать, но юноша только двинул бровями — оставь, так надобно — и кивнул ему на своего коня. Белый конь терпеливо ждал. Садиться на него было очень страшно, потому что тому, кто еще не прощен, никогда не ведомо, как давно все искуплено. Но белый юноша уже сидел в седле, ничего, вот печать тамплиеров тоже такова — двое братьев на одном коне — кивнул ему на место позади себя, кивнул с улыбкой, но властно и непререкаемо, и светлобородый, в первый раз не беря с собою шлем, поставил ногу в стремя. Он был еще слишком слаб, чтобы подняться в седло без стремян.
И, поставив ногу в стремя, он вспомнил заодно — христианское оружие победило, потому что мы правы, враг не прав — и улыбнулся. Во весь рот, потому что нужно же когда-то начинать улыбаться правильно. Еще будет очень больно, и очень стыдно уже есть сейчас, но когда мы вернемся, нам больше будет нечего скрывать. А теперь они уезжают прочь, а мы еще здесь и должны дожидаться рассвета. С открытыми глазами, мессир.
Такая жалость.