Мор Йокаи - Золотой человек

От исполнения этого желания «Святую Борбалу», слава богу, избавил ее ангел-хранитель да железный трос Тимара. Трос этот, закручиваясь на лопастях мельницы, становился все короче и короче, а крылатое сооружение все ближе и ближе подходило к островным скалам, освобождая проход для судна.

— Бедная маленькая кошечка!

— Не беспокойся о ней, Тимея! — успокаивал ее отец. — Как только мельница подойдет к скалам, кошка спрыгнет на берег, а там наверняка найдет себе пищу и заживет по-райски.

Однако белая кошка словно не замечала острова, — она металась по той части карниза, которая была обращена к барке. Когда судно, благополучно миновав неожиданное препятствие, поплыло дальше, девушка стала махать ей платком и что-то кричать, сначала по-гречески, а потом на языке, понятном всем кошкам: «Брысь! Кис, кис, брысь!» — но обезумевшее от страха животное ничего не поняло.

В ту минуту, когда корма судна поравнялась с мельницей, она закружилась в водовороте, лопасти ее начали вращаться в обратную сторону, освобождаясь от толстого троса. Наконец, окончательно высвободившись, мельница содрогнулась под ударами волн и устремилась на прибрежные рифы.

Белая кошка, чихая и фыркая, одним прыжком очутилась на коньке мельничной кровли.

— Ой!

Мельница шла навстречу гибели.

За рифами была пучина, один из тех водоворотов, которые обозначаются на всех речных картах двумя стрелками, остриями направленными друг к другу. Горе судну, попавшему меж наконечниками этих стрел! Течение Дуная несло мельницу прямо на скалы, под которыми в нише, пробитой бурными волнами на глубину ста двадцати футов, таилась ее могила.

По пути, наткнувшись на подводный камень, мельница разворотила себе днище и резко накренилась, подняв крылья к небу. Белая кошка балансировала на верхней лопасти, выгнув спину, пока водоворот окончательно не сокрушил это жалкое деревянное сооружение. Со скрипом, треском и скрежетом мельница завертелась вокруг своей оси, и бездонная пропасть поглотила ее…

Вместе с мельницей скрылась под водой и белая кошка.

Вздрогнув, Тимея закрыла лицо тонкой шалью.

Зато «Святая Борбала» была спасена.

Гребцы вернулись на судно. Эфтим пожал всем руки, а Тимара крепко прижал к сердцу. Тимар ждал, что и Тимея скажет ему несколько слов. Но она лишь спросила его, с ужасом глядя на пучину:

— Что станет с мельницей?

— Разобьется в щепки.

— А как же несчастная кошечка? — На глазах девушки выступили слезы, губы ее дрожали.

— Погибнет.

— Но ведь мельница, наверное, принадлежала какому-нибудь бедняку?

— Да, но мы должны были спасти судно и подумать о собственной жизни. Не погибни мельница, погибли бы мы.

Глазами, полными слез, Тимея молча смотрела на говорившего. Казалось, она пыталась проникнуть своим затуманенным взором в иной, непонятный для нее мир: «Разве имеем мы право топить мельницу бедняка, чтобы спастись самим? И разве можно топить несчастное животное ради своего спасения?»

Постичь этого она никак не могла.

С той минуты девушка стала избегать Тимара и не желала больше слушать его увлекательных рассказов.

Впрочем, и у самого Тимара не было теперь ни настроения, ни времени для таких бесед. Не успел он отдышаться после напряженной схватки со смертью, как Эфтим, передав ему подзорную трубу, указал за корму.

Тимар увидел вдали корабль, преследующий их, и тихо, будто самому себе, сказал:

— Военная галера… Двадцать четыре весла… «Салоники»…

Не отрывая глаз от подзорной трубы, он смотрел на турецкое судно, пока оно не скрылось за островом.

Только тогда он решительно отложил трубу и, приставив к губам корабельный рог, извлек из него сначала три коротких тревожных сигнала, а затем, после небольшой паузы, еще шесть таких же… Погонщики на берегу подстегнули лошадей.

Скалистый остров Периграда делит Дунай на два рукава. Вдоль правого, «сербского», берега идут вверх большие суда. Это более удобная, безопасная и дешевая дорога, ибо здесь требуется в два раза меньше тягла. Вдоль румынского берега в скалистой теснине тоже пробит узкий, но глубокий канал для судов с большой осадкой, однако корабль здесь приходится тянуть по береговой дороге на волах, — их бывает свыше сотни. За Периградой встречается еще одно препятствие: посреди узкого рукава реки расположился другой остров — небольшой, но опасный. И без того быстрое течение Дуная становится в этом месте просто стремительным. Остров этот зовется Рескивал. Сейчас он почти исчез под водой, но в то время, к которому относится наше повествование, он еще был. В теснине, образованной двумя островами, Дунай мчит со скоростью спущенной с тетивы стрелы, а за Рескивалом река разливается широко, словно безбрежное озеро. Только вряд ли назовешь озерной гладью зеркало здешних вод; ни на мгновенье не утихает здесь крупная волна, никакой, даже самый лютый, мороз не сковывает льдом бушующие воды. Дно этого озера утыкано подводными скалами: одни из них совсем скрыты под водой, другие угрожающе выставили на поверхность свои острые, причудливо искривленные зубцы. Эта зловещая картина невольно внушает страх.

Здесь грозно возвышаются друг против друга утесы, где гнездятся витютни, там, чуть поодаль, угрожающе нависает скала Разбойник, рядом с ней выступает из-под воды громадная глыба, через которую перекатываются волны, а еще в стороне протянулась целая гряда рифов, заставляющих повернуть вспять бурные воды. О других подводных рифах можно лишь догадаться по ряби на поверхности воды.

Это, пожалуй, самый опасный для судоходства участок Дуная. Даже старые «морские волки» — англичане и турки, итальянцы и шведы, побывавшие в разных переделках на море, испытывают страх, приближаясь к этим местам.

Тут погибло множество судов. Именно здесь вдребезги разбился корабль «Силистрия» — гордость турецкого военного флота, корабль этот плыл в Белград с особой миссией — направить решение пресловутого «восточного вопроса» по выгодному Оттоманской империи руслу. Но мудрый и миролюбивый политик — скалистый остров Рескивал порешил иначе и продырявил железные бока корабля, пустил его ко дну, положив конец притязаниям турок.

И все-таки через коварное озеро, усеянное подводными рифами, есть путь, известный немногим, а уж пройти этим путем отваживаются и вовсе лишь отчаянные смельчаки.

Для прохода груженых судов от сербского берега к румынскому в русле капризного Дуная пробит узкий канал. Скалистые пороги ровными шпалерами отделяли этот канал на всей его протяженности от большого Дуная. Войдя в канал под Свиницей, судно вновь попадало в Дунай только у Скелы-Гладоки.

Лишь тот, кто хорошо знал места за Пиатрой-Калугерой, где Дунай относительно спокоен, мог, поведя судно наискось, войти в этот канал.

Маневр этот подобен salto-mortale, выполненному на плавучей махине.

Корабельный рог протрубил три раза, затем еще шесть, и погонщики поняли, что это означает. Форейтор на переднем коне-вожаке слез с седла — на то была своя причина, — и сразу же послышалось щелканье кнутов, крики, ругань. Барка заметно ускорила ход против течения.

Рог издал девять коротких сигналов.

Погонщики ударили по лошадям с еще бо́льшим остервенением. Бедные животные, оглушенные криками и ударами, которые посыпались на них со всех сторон, рванулись вперед что есть мочи. Пять минут такого напряжения стоили им больше, чем день тяжелой работы.

Рог протрубил двенадцать раз. Кони и люди напрягли последние силы. Толстый железный трос натянулся, как тетива, а железный брус на носу барки, к которому он был привязан мертвым морским узлом, раскалился от трения. Шкипер стоял на носу, держа острый абордажный топорик наготове.

В момент, когда судно развило наибольшую скорость, он одним резким и сильным ударом обрубил канат на носу барки.

Натянутый до предела трос взвился в воздух со свистом лопнувшей гигантской струны. Лошади от толчка припали на передние ноги, а коренной, с размаху ударившись о землю, сломал себе шею — вот почему еще загодя слез с коня форейтор.

Освобожденное от каната судно круто изменило курс и, повернувшись носом на север, пошло по инерции, пересекая реку.

Моряки называют этот смелый маневр «кантованием».