Меня стало притягивать зеркало и ужасать каждый прыщик. Меня стали интересовать фривольные романы и Алешины книги по гинекологии, и анатомия братьев. Я стала пристально следить за ними, подглядывать, когда они моются, невзначай заходить в комнату, когда они переодеваются или общаются с подругами.

Вот их я ненавидела, потому что завидовала открытости отношений. Этим взрослым девицам не было нужды стесняться и ждать ночи, чтобы скользнуть под одеяло. Они могли целоваться и обниматься, и получать то, что желала получить я, но при этом не бояться, что за это осудят и накажут. Именно тогда Лиля столкнулась с моей жестокостью, но кроме нее страдали и другие лили, наташи, светы, марины. Одни больше, другие меньше.

Мои подруги, в отличие от меня, в этот период не наделяли неприятностями других, они искали их для себя.

Мы как-то разом, перестали лазить по деревьям, и сидеть на ветках ранета, поглощая кисло-горькие яблоки — спустились на землю и пошли по вечерним аллеям в поисках приключений. Всем хотелось вкусить райский плод, уже желанный, но все еще запретный. Нас искушала его близость и нервировала недоступность. Новая игра, запах риска и вкус запрета, дарила острые ощущения и привлекала таких же юных и незрелых, как ранет, юнцов, не складных, не оформившихся, но уже наглых, как мартовские коты. С ними были связаны надежды и желания моих подруг. Но меня коробила их не ухоженность, а заносчивость, дутое самомнение и фальшивая опытность, помноженная на длинные языки с минимумом ценных мыслей и максимумом грязных словечек, рождали брезгливость и недоумение. Общаться с таким можно было лишь на том же уровне и не более десяти минут, да и то на расстоянии, чтобы не потерять уважения к себе. Но даже этого для меня было много, и я решительно не желала тратить свое время и кривляться в угоду таким же глупым и накрученным, как мы, страдальцам. Оттого я заскучала и переместила свое внимание на более интеллектуальные предметы — моих братьев и книги. И познала много больше, чем мои подружки, не выходя из дома.

Кулинарные книги смягчали отношение окружающих к моей замкнутости, частично объясняя мое нежелание выходить на улицу. Дюма, Золя, Ян и Голсуорси скрашивали ожидание ночи. Любовные романы учили хитрости и пониманию происходящего. Я начала знакомиться с тактикой и стратегией женского начала и пользоваться своей якобы еще неискушенностью.

— Анечка, не зачастила ли ты ко мне? — спросил как-то Алеша.

— Мне страшно, Лешенька, — прошептала я проникновенно, прижимаясь, как бы невзначай к интимному месту. Он застыл, а я все шептала придуманные страшилки, водя пальчиком по гладкой коже его упругой груди. — Я боюсь спать одна. Может, ты пока в мою комнату перейдешь? Вместе не страшно. Ты такой сильный и смелый, все знаешь. И потом, с тобой тепло, а без тебя холодно, кошмары снятся, и этот светильник… он такой жуткий и кажется, что насмехается

Я лукавила, потому что, ни за что на свете не хотела расстаться с теми ощущениями, что мне дарил Алеша. Но он был осторожен и не позволял себе слишком много в присутствии Андрея — перебирал волосы, прижимал и все. Я понимала: то, что происходит, запретно, это наша с ним тайна и лишь от меня зависит, как долго она будет существовать, как часто его руки будут дарить мне нирвану, как далеко зайдут в своем желании. Нельзя, чтобы кто-то догадался о происходящем. И он не должен догадываться, что я знаю — иначе все закончится.

Все действительно закончилось, но никто не был в том виноват, кроме досадной случайности. Произошло это глупо и неприятно, причем, без повода. Я крепко спала на груди брата, не ведая об опасности. И он спал. Но в нашу сторону уже двигалось цунами.

Мама толкнула дверь и увидела меня на груди Алексея:

— Что это такое?! — ее голос был полон негодования и имел угрожающую интонацию.

— Тс, мам, — попросил Андрей. Леша же только проснулся и пытался понять, чем вызван материнский визг в столь ранний час.

— Я спрашиваю — что это такое? — гремела мать, грозя разбудить весь дом. Алеше пришлось бережно переложить меня на подушку со своей груди и выйти из комнаты для объяснений.

— Она боится спать одна…

— Прекрати! Это не повод пускать ее в свою постель. Тебе двадцать семь, ей — четырнадцать, что ты творишь?! — голос матери дрожал, и стал глухим от переизбытка чувств. Я, замерев, слушала их разговор и мечтала вскочить и накричать на нее, чтобы не смела лезть не в свое дело, чтоб шла к своим радикалам и указывала им. Но я понимала, что лишь окончательно все испорчу.

— Мам, перестань выдумывать…

— Ты взрослый мужик…

— Именно! И голова у меня на месте. Девочка боится спать одна…

— Девочка уже стала девушкой! Ты не думал об этом?

— Что за грязь пришла тебе в голову?! Как ты можешь…

— Могу! Мне много больше лет, чем ей и тебе. Ты можешь обманывать кого угодно, но не меня…

— Мама! Мне неприятны и омерзительны твои намеки. Я не собираюсь их слушать! И не смей говорить со мной, как с преступником! Тебе всегда было плевать на нее. Изотопы — вот твои дети. Так и иди к ним! Указывай, обвиняй, поливай грязью! И не смей пачкать нас!

— Поклянись, что ты… Обещай, что больше не пустишь ее, и я поверю, попытаюсь простить.

— Я не нуждаюсь в твоих указаниях, как и в вере! Каждый мыслит в меру своей испорченности.

— А что бы подумал ты?!

— Только не это! И уж тем более не стал будить весь дом и обвинять в несуществующих грехах!

— Ты все равно пообещаешь мне, что больше подобного не повторится. Я сейчас же уйду и даже извинюсь, и…забудем. Но ты обещаешь, даешь слово.

— …

— Алексей? Я жду!

— Обещаю.

Сколько сил ему понадобилась, чтобы вымучить это слово? Я не думала — я мысленно кричала на мать, ругала последними словами и выгоняла из нашей жизни.

С того момента я возненавидела ее настолько, что долгие годы не могла воспринимать адекватно, и до сих пор меж нами нет ни тепла, ни понимания. У меня есть мать, но словно ее и нет. А отец?… Его я и в детстве не замечала.

Алеша вернулся в комнату, и лег под одеяло, стараясь не потревожить меня, не касаться. Я немного приоткрыла глаза — Андрей смотрел на брата и, казалось, сочувствовал. Потом Алеша уткнулся мне в макушку, и я почувствовала, как тревожно бьется его сердце.

— Чудо, что она не проснулась, — тихо заметил Андрей.

— Она всегда крепко спит. Это нормально в ее возрасте.

И все. И словно ничего не было. Только Алеша отвернулся от меня к стене и скрипнул зубами. И больше не пускал меня к себе.

Я злилась, ненавидела всех и каждого, перестала разговаривать с матерью, огрызалась, плакала, объявляла бойкот и…решила найти потерянное в классе. Так появилось увлечение Ярославом и неприятности с Рысевым. За год я познала наслаждение и разочарование, боль, ненависть, любовь, унижение и жалость. Поняла, что самоубийцы очень мужественные люди, и осознала неприемлемость данного пути для себя. Узнала, что есть весьма противные, неизлечимые болезни, о наличии которых лучше не распространяться, а еще лучше забыть и не вспоминать. И совершенно разочаровалась в своих сверстниках. Вот в таком весьма неоднозначном состоянии я и ступила в новую жизнь — новую школу.

Первое сентября не оправдало мои худшие ожидания и пообещало не менее бурный, чем предыдущий, но насыщенный диаметрально противоположными впечатлениями год.

Я окунулась в незнакомую мне атмосферу, сродную вечному празднику. Одноклассники показались милыми, неглупыми и никак не мальчишками — все как на подбор в костюмах и начищенных ботинках. Вместо цветов — гитары, а вместо пошлых шуток и кривых взглядов — добрые улыбки и остроумные комментарии.

Директор, рыжая женщина с истерическим голосом неврастенички, визгливо возвестила о начале учебного года, и гитары выдали пару складных аккордов, порадовав наличием слуха, голоса и вкуса у их обладателей. Потом мы дружно прошли в школу и познакомились с классным руководителем — учителем физики.

Колобкообразная, лысеющая особь мужского пола, с глазами навыкате бодро распинала наши портфели по классу и с присущим шизофреникам оптимизмом, доступно поведала нашу родословную с акцентом на то, кто, как и чем нас делал. И не менее бодро пообещала переделать, но чем, опустила. Одноклассники галдели, а я пребывала в легком шоке.