Они не только заменили мне родителей, они отдали мне часть себя, сломали свои жизни, возложив их на обелиск моей. Если бы не этот факт, возможно, я не чувствовала подобной привязанности к ним, долга, длинного, как борода, мешающего не то что шагать, но и нормально смотреть на мир. Не будь ее, я бы могла гордо расправить плечи, вскинуть подбородок и зашагать туда, куда хочу. Жить, не оглядываясь, не задумываясь, не отчитываясь. Не завися.
Мое настроение окончательно сползло в минор. Очарование волшебного дня сменилось усталостью. Краски будущего, нарисованного моим воображением еще утром — поблекли и размылись. Сердце глухо билось о грудную клетку, предчувствуя скорый и незапланированный нами финал.
Меня все больше одолевало чувство вины. Оно росло и крепло, умиляя красоту свободы. Те, кто остался там, за боем курантов, за чертой Нового года, вновь вернулись в мою жизнь, вклиниваясь в сознание. Но сейчас я уже не чувствовала и грамма осуждения к поступку Андрея и доли обиды на пьяного Олега. Теперь я винила во всем себя и принимала оскорбления мужа за данность, справедливое воздаяние за грехи: за причиненную боль, за собственную стервозность.
Приходилось признать, что я достойная своей матери дочь. И это, естественно, не улучшало настроения.
— Что загрустила, Снегурочка? Аль подарку не рада? Трескай, давай, пончики, пока горячие, — Сергей расставил тарелочки с золотистыми булочками, щедро присыпанными сахарной пудрой, белые чашечки с кофе и креманки с мороженым, отодвинул поднос и сел.
— Сережа, ты любишь маму? — спросила я неожиданно для себя. Да и для него. Он нахмурился, посверлил меня внимательным взглядом, высыпал сахар из пакетика мне в кофе, размешал и только тогда ответил:
— Люблю. Она — мать — этим все сказано. А судить мы ее будем, когда своих детей заведем. Это ты к чему спрашиваешь? Думаешь, как она прореагирует на наши отношения? А зачем ей знать?
— Нет. Как раз об этом я и не думала.
— Тогда чем вызван вопрос?
— Помнишь тот Новый год, когда она к отцу уехала?
Сергей наморщил лоб, силясь вспомнить, и, естественно, не мог. Пришлось напомнить:
— Мне шесть лет было, и ты еще отдал мне свой подарок.
— Ой, блин! Ну, ты даешь, Анюта! Нашла, что вспоминать. А я уж озадачился — что ж в нынешние подарки пакуют, не вирус ли депрессии? Неужели ты до сих пор переживаешь? Глупо, котенок, столько лет прошло. Да и мало ли, что в жизни случается. Еще неизвестно, какими мы родителями будем.
— Хорошими, Сережа. Знаешь, я тогда еще поклялась себе, что когда вырасту и появиться у меня деточка, то буду не один, а два, три…пять подарков делать. И чтоб конфет столько, что глаза разбегутся, что засыпать можно до самой макушки и купаться в них, и раздавать, и кидаться…
— Ну, и что хорошего? Сплошной диатез.
— Ничего ты не понимаешь! Это радость! Представь, какие у ребенка будут глаза? В каком он будет восторге? И верить в Деда Мороза до сознательного возраста, и вырастет, все равно будет воспринимать Новый год, как сказку, ночь волшебства, а не обмана.
— Ань, ну, тебе ли жаловаться — два кило конфет под рукой!
— Но я уже взрослая. Мне бы эти два кило туда, и чтобы от мамы, а не в ущерб вам.
— О-о-о, все поплыли в мазохизм воспоминаний! На черта тебе это сейчас ворошить? Кому легче-то станет? Было и было — забудь. А то ведь так и комплекс заработать не долго, имени Новогоднего подарка. Оно тебе надо? Хочешь, я тебе еще десять куплю?
— Не-а, этот не осилю.
— А я помогу…
— Нетушки, я его засушу, как гербарий, на долгую память. А на счет мамы ты прав — явятся они феврале — что скажешь?
— До февраля еще уйма времени.
— А до завтра?
— А что он уже завтра? Объявили, да?
— Да, Алеша и Андрей, — я взяла пончик, прикрывая нарочитым аппетитом тревогу. Сергей потерял беззаботность и стал, сосредоточено сверлить меня взглядом:
— Что ты хочешь, Анюта? — поцедил он через пару минут с ноткой раздражения. Подозреваю, что мысль о братьях тревожила его не меньше, чем меня, и он так же не знал, что делать.
А меня совершено не устраивал его вопрос, потому что он предполагал ложь. Ложь, очень красивую, но не нужную мне, не нужную ему, и не во спасение, а на погибель нам обоим. Дело в том, что у нас были совершенно разные, не стыкующиеся меж собой желания. Он смирял свою грубую напористость, боясь спугнуть меня, оттолкнуть и потерять. Я же ждала, когда она проявится, и надеялась, что будет не менее безапелляционной, чем страсть, которой он потряс меня в постели. Меня больше не устраивала жизнь по принципу — "что ты хочешь". Этого мне сполна дал Алеша, по той же схеме строились и наши отношения с Олегом с превалированием в сторону — "что я хочу". Андрей чуть перестроил постановку, но суть изменилась на йоту, и звучало примерно — "если тебе надо". И лишь Сергей был не зависим от моих мнений, был откровенен в суждениях и действиях. И тем привлекал.
Мой тупик оказался глухим каменным мешком, в котором не было видно и просвета. Я боялась своим «хочу» подменить то, что «надо». Первое мне было ясно, второе не известно. Но то, и другое могли привести к ужасным, еще более плачевным событиям, задевающим уже не только меня — дорогих моему сердцу людей. И я не видела выхода, боялась сделать шаг, не веря уже, что он будет правильным. Оставался один выход…
Да, я хотела невозможного, хотела малодушно переложить решение на плечи Сергея и лишь подчиниться тому вердикту, что он вынесет. Я хотела, чтобы он, несмотря на мое сопротивление, обрезал все нити, что связывали меня с этим миром. Разрешил вопрос с братьями так, чтобы меня не коснулась вина, не ела совесть, не добавился еще один грех в список имеющихся. Я хотела быть с ним, но без пут и оков, условностей — открыто.
Сергей, не дождавшись ответа, принялся жевать пончик, но, судя по всему, его аппетит, был не больше моего. Он лениво двигал челюстями и бросал на меня хмурые, недовольные взгляды. В них были обида и раздражение. Он подозревал, что я готова отказаться от своих слов, от своего решения. И не понимал, что это не мое решение, а та самая закономерность, из которой нет выхода, которая и диктует нам постановления, невзирая на наши желания.
Мне пришлось сделать над собой усилие, озвучить свои страхи и сомнения в надежде, что он правильно поймет:
— Сережа, я не могу так с братьями. Они не заслужили подобной низости. Мне все равно, что скажет мама, но они совсем другое.
Для меня. Для него — наоборот. Это я поняла по взгляду. Или неправильно истолковала?
Он бросил недоеденный пончик уставился на меня:
— Что ты хочешь, Анюта? Давай, не стесняйся — выкладывай. Хочешь оставить нашу связь в тайне и вернуться домой? А меня держать в роли любовника, спасая психику ребят от глобальных потрясений? И терпеть этого? Мучиться, жить, как придется. Как надо. Только — кому? Мне? Точно — нет. Тебе? А вот это вопрос. И от ответа на него в принципе все зависит.
Я сникла — он не верил мне, искал подвох во взгляде, в лице. Но на нем лежала лишь печаль.
— Ладно, Анюта, извини. Наехал на тебя…Ты — все? Кофе пей да пошли.
— Пошли, — кивнула я, отодвигая чашку.
Мы молча брели по проспекту в сторону стоянки и думали каждый о своем. И вдруг, он спросил:
— Ань, ты играла со мной, да?
— Нет, Сережа. Я действительно хочу быть с тобой. Но боюсь, что это не возможно, — остановилась и повернулась к нему: неужели он не понимает?
— Нам не дадут, Сережа! Мы сами не сможем. Как мы будем смотреть в глаза Алеше, Андрею? Что я скажу Олегу? Что ты скажешь маме, отцу? Я не хочу, чтобы меня ела совесть, у меня и так много грехов…Но и без тебя я не смогу.
Он поверил, понял и немного успокоился. Заговорил твердо и уверенно:
— Давай так, котенок: завтра я найду квартиру — ты переедешь туда. К Олегу я тебя не отпущу. А так — все достаточно пристойно — он вел себя, как последняя гнусь, для братьев это будет веский повод к разрыву, вполне оправданный. Я буду приезжать к тебе каждый день. Мне нужен месяц от силы, чтобы перевести счета в Москву, свернуть контору. Мы уедем. И больше никто и ничто не будет нам мешать. С братьями будем перезваниваться, а как все утрясется — будем видеться — они к нам, мы — к ним. Как тебе такой план? Удобен для совести?